— Орри, кто пожертвовал такое чудо? В отцовых каталогах местных товаров такого не числится.
— В них много чего не числится. Мифрила, к примеру. Или маринованных сильмарилей.
Юмор, однако. Откуда что берётся.
Кружева на головку, о которых поётся в старинном русском романсе, решили не надевать. Равно как и косынки в декольте.
— Вот смушковую накидку с куколем возьми — осень хоть и тёплая, да ветер часто с севера налетает. Не годится, чтобы тебя на людях дрожь пробивала. Позже людям на руки сбросишь.
Орихалхо уже стояла в своём лучшем платье: не том, ярко-синем, но простом, белом с алой строчкой вышивки по подолу и рукавам, с туго заплетенной косой и во всех экзотических боевых регалиях. Но более ни в чём.
— А ты?
— Я холода не боюсь.
— Где это? Ну, всё.
— Морские окрестности замка, рядом с нохрийской часовней. Тебе есть о чём просить своего бога?
— Я ни разу с ним не говорила, пока была в Верте. Разве вот гимн чужой пропела. Боюсь, он меня теперь и лицом к лицу не узнает.
— Тогда говори, пока нас ведут. Он услышит.
В самую последнюю минуту, когда девы-наряжальщицы с поклоном удалились, Орихалхо вспоминает совет главного исполнителя и, как была в ожерельях, заваривает горстку сухих листьев в особом каменном чайничке и, немного подумав, кладёт на такое же блюдце два овсяных коржика.
— Только дурмана не надо, Орри. Хватит с меня вчерашних снов наяву.
— Нет его там.
— И обезболивающего.
— Как скажешь.
Впрочем, никуда они отвар не выплеснули — зачем добру пропадать.
Явились за ними, как только из пиал вытряхнули последние чаинки, с блюдца — крошки. Распахнули дверь, окружили и повели вниз. Четверо алых с руками на эфесах сзади, четверо серых алебардщиков — спереди: народ раздвигать. «Таки моей старшей была комната, — подумала Галина. — Без засова и охраны — лишь со свитой перед дверьми.».
Глаза её тем временем искали среди толпы знакомые лица. Тхеадатхи — вполне цел и здрав. Рауф. Ба, даже сын Моисеев притащился — тризну по всем правилам организовать. Ей до безумия хотелось встретиться глазами с Барбе или хотя бы с Рауди, но она понимала, что это сущий вздор.
— Тебе страшно, — проговорила Орихалхо.
— Было бы удивительно, если нет. Все умные люди боятся. А я, знаешь, всю жизнь хотела с ними сравняться.
— Стоило бы тебе погуще питья заварить. Да как рассчитаешь — вон на меня почти не действует.
— Вчера с того получилась беда, и сегодня, пожалуй, было бы не лучше. Ты большую лепёшку на какой воде замесила?
Та с удивлением обернулась, даже замедлила шаг.
— Орри, ведь ты и мне понемногу всё время подмешивала, так? Прошлый раз на эти твои дрожжи вино попало. С того я и замешкалась. А ближе к ночи, без тебя, Барбе…
— Знаю.
— Мы с ним сошлись. Он ведь тоже ребёнка от меня пожелал.
— Знаю.
— Орри. Это ведь ты его подучила. Ты моё душевное устройство как никто понимаешь.
— Барбе — куда лучше моего. И что? Твоя спина оттого чешется?
— Я поняла. Это в него я была влюблена. Он мне и тебя подставил в качестве замены, и братца своего, лишь бы в самой себе не копалась. Оттого мне без него и мёд был не сладок, и соль не солона.
— Ты всегда хотела невозможного, — вздохнула Орри. — И не мне тебя укорять.
Вокруг следили за их разборкой вполголоса почти благоговейно.
— Достойные иньи, — сказал один из амирских гвардейцев. — Грешно вас поторапливать, но впереди ждут.
Они зашагали дальше. По мере продвижения сами стены, как показалось Галине, начали содрогаться и рождать в себе гулкий ритм.
— Барабаны смерти, — пробормотала Орихалхо. — Они извлекли из тайников барабаны смерти. Их делают из ствола вековых синих кедров, когда те рушатся в бурю, обтягивают кожей павших в бою коней или мулагров и бьют в них поочерёдно обеими ладонями, пока те не сотрутся в кровь.
А ритм словно выталкивал их обеих из пределов замка.
Из тяжёлых, гнетущих стен — на простор.
Где сладко пела морская окарина.
И там барабаны, прогремев последний раз, смолкли.
…То был небольшой амфитеатр наподобие тех, что Галина видела в Италии, только половина, обращённая к замку-горе, была куда более крутой, а выходящая на морской берег — плоской. Процессия появилась из низких, широких ворот, похожих на те, из которых выпускали на арену зверей и гладиаторов.
И круг из песка, на окраине которого её ожидали судья, палач и его подручные, был ослепительно белым.
Галина отделилась от остальных, сбросила меха на руки одного из «красных» и пошла вперёд.
— Игниа Гали, — сказал Салахэддин, — мы дали тебе время и возможность выбора. Ты ею не воспользовалась. В последний раз тебе предлагается покинуть нашу землю и быть счастливой вне её. Мы с тобой лукавили: в Рутене ты не останешься нищей сиротой. Конечно, чем дальше ты думаешь, тем больше рискуешь, что всё сорвётся. Твое решение?
— Такое же, как у моего отца. Теперь я его знаю.
— Тогда я передаю тебя в руки мейстера Трискеля и тех, что составляет с ним триаду — Ахмеда и Ольгерда.
И отступил в сторону.
Ахми дотронулся до плеча женщины, подтолкнул к центру:
— Свечкой опускайся. Как в чинном поклоне. Типа риверданс… реверанс.
Другой парень, чуть постарше, тем временем на вытянутых руках подал Трису широкий скимитар.
— Как тебе — не надо плаху под грудь подоткнуть для упора? Или блестяшку какую впереди в землю воткнуть, чтобы на одну её смотрела? — спросил Ахми.
«Я-то думала, что они хором преклонят колени, как в фильмах, и начнут прощения просить».
— А то повязки наложить. На глаза и руки-ноги. С ними легче, если в голове не закружится и равновесие…
— Спасибо за заботу, уж как-нибудь справлюсь. Муж войны всё-таки, — чуть более звонко, чем требовалось, проговорила женщина.
— Постойте, — вдруг твёрдо вступила Орихалхо. — Кади Салахэддин! Все забыли древний обычай, но я и ты сам — мы-то помним. Заместитель преступника, если хочет, может пойти до конца. Я хочу.
— Дать себя в обмен или в придачу ты можешь, подарить супруге свободу — нет, — с некой печалью проговорил судья.
— Я понимаю. Такая возможность истекла ещё вчера.
— Орри, судья, но я-то не согласна! — вскричала Галина. — Мне ведь как раз нужна свобода.
— Гали, я хочу подарить тебе хоть немного времени.
«Если уж ты моей любви не разделяешь».
— И мне без тебя придётся куда хуже, чем наоборот.
«Как открылось только что».
— Вот уйду — все равно не смогу тебе помешать, — обречённо сказала Галина. — Твори тогда что знаешь. Но не прежде.
А Орихалхо, не торопясь, снимала с себя бесчисленные низанья и подвески, вешала на руку, согнутую в локте.
— Что же, — Салахэддин возвысил голос, — это странно и печально, однако право есть право. Господин Трис, ты сможешь с равной чистотой сработать дважды?
Тот поклонился:
— Мы говорим так. Первому достаётся большая острота, второму — лучшая меткость. Пускай бросают жребий.
— Орри, да не могу я так, — простонала Галина. — Ахми, мы с тобой ведь начали уже.
— Вот ведь задница, — пробормотал Трис до того явственно, что первые ряды услышали более короткий вариант. — Предупредил ведь насчёт стрижки и бритья. Теперь вон держи, Ах, одну бабу за локти, Оль — другую за косу. Мэс, учти, тебе двойной удар будет: один по волосу, скользящий вроде бритвы, другой поперёк шеи.
На трибунах тем временем происходила странная возня. Кади прислушался — и вдруг сделал рукой непонятный жест:
— Все остались на своих местах. Это же…
Со стороны замка по крутым ступеням двигался мужчина, держа на одной руке нечто увлечённо вопящее, другой — время от времени производя отмашку белой тряпкой. Отчего-то люди буквально шарахались, когда он проходил поблизости. Вот он подошёл так близко, что Галина смогла его разглядеть.
Вчерашний лихой курьер. Наездник Белуши.