Всё было с иголочки новым и неизведанным.
Олавирхо тем временем обошла вокруг постели, дотронулась до шёлкового кокона:
— Посмотрим, как пирожок испёкся. Не изошёл ли паром и не подмок ли снизу.
— Насчёт такого не скажу, но младенец уже вырос из пелёнок, — ответил Арминаль с ехидной улыбочкой. — Показать?
— Ладно, не дёргайся понапрасну, — девушка вынула из ножен крючковатый кинжал и провела от горла до пупка, разнимая пухлые половинки футляра.
От обоих вмиг отлетели прежнее дурачество и былая дерзость.
Фавн и Фавна. Фавн и Фатуа. Чета древних богов.
Тело внутри оболочек кажется чуть более смуглым и куда более гладким, чем у Сентемира, почти таким же, как у неё самой. Но — роскошный штиль каштановых волос вместо беспокойной вороной зыби. Но — глаза цвета грозовой тучи против зеленовато-молнийных. И светлый ясень будто отполированной плоти, по которому бежит, чуть извиваясь, тончайшая нить гранатового цвета.
— Замри и не шелохнись.
…Утвердив колени по обеим сторонам неподвижного тела. Сдвигая оболочку и кончик джамбии вниз по направлению к ступням. Еле заметным движением огибая препятствие восставшей плоти.
— Морянке почти нечего дать земле при первом соитии. Но случаются и заместительные жертвы.
— Юные груди, стройная талия, узкие бёдра и тьма несоздания, глядящая из лонного ока. Боги подарили мне деву, которая ничем не оскорбляет моего чувства прекрасного, — пробормотал Армин.
— Боги или Хозяин Сов?
— Неважно. Тьма равна свету, рождение меньше нерождения, ничто куда больше, чем мириад.
— Прекрасно, что ты это понимаешь.
Алая струйка, раздваиваясь, уже течёт по внутренней стороне бёдер, ветвится, изгибается, падает внутрь с половины пути.
Кривое острие падает внутрь слезящегося глаза — не более чем на ноготь младенца.
Армин кричит в благоговейном ужасе.
Олли бросает кинжал, распластывается перед ним подобно морской звезде:
— Иди. Плоть к плоти, кровь к крови.
Барба любуется неутомимыми всадником и кобылицей, наездницей и яростным жеребцом. Сентемир приподнимает голову, опирается на руки, вспомнив, кого сам он затиснул под себя, — в ужасе от своей мужской непочтительности.
И пока он предаётся ужасу, чужие бёдра обвивают спину, как виноградная лоза, умелые пальцы направляют его угря в пещеру, где тот был бы рад находиться вечно.
— Мне не так больно, как тебе, и совсем не страшно, — жарко шепчет Барбара ему на ухо.
Оба несутся вскачь, вперёд и ввысь…
Кто-то из четверых приподнимается, подворачивает фитили обеих ламп. В темноте, припахивающей фиалками и сажей, тела в очередной раз отыскивают друг друга, угадывают наощупь.
Утром Барбара толкает сестру в бок — все как повалились на кровать, будто охапка дров, так и лежат.
— Я чувствую людей в замке.
— М-м, ну конечно: ушли и вернулись, — догадывается Олавирхо. — Всё и вся под контролем.
— Надо привести тут в порядок и встретить, — отвечает обеим Сента. — О, смотрите! Крови-то нет и в помине.
— Ты ещё удивляешься? — говорит Арминаль. — Жертва принята. Доказывай теперь, что мы простились с девственностью — все четверо.
— Четверо, две или никто, — смеётся сначала умница Барб, потом все сразу.
Когда кастеллан и вся немногочисленная замковая челядь, а за компанию — пришедшие по воде королевские гвардейцы и местные селяне отомкнули парадные створы, внутри их каким-то чудом встретили две пары, обряженные так, как и полагалось новобрачным былых времён: сафьян и юфть, парча, штоф, и аксамит, корсеты и корсажи, фижмы кафтанов и юбки на обручах, жемчуг, гранат, кораллы и бирюза. На пальцах скромно сияли освящённые перстни, числом четыре — скромно и ненавязчиво, ибо хорошее обручальное кольцо и хороший брак мало чем должны напоминать о своём присутствии.
— Объявляю всем нашим подданным, что супружество увенчано и скреплено телесной печатью, — говорит Сентемир да Октомбер как наиболее представительный изо всех четырёх. — Теперь дело лишь за тем, чтобы скрепить его духовно.
— Что же до приданого невест, если кого это интересует, ибо наши юные супруги не успели проявить должный интерес… — подхватывает Барбара.
Олавирхо же высыпает на ладонь содержимое одного из мешочков. Не золото, но нечто весьма на него похожее.
— Зерно, — шепчет кастеллан.
— Семя в обмен на семя, — подхватывает Олавирхо с самым скромным выражением лица. — В Рутене такое именуют «вечный газон» или «чудесная лужайка»: смесь трав, подвергнутых генной модификации. Как и всё там, это семя отягощено печалью и дурными последствиями. Но здесь, в Вертдоме, эти злаки не дадут ничего помимо радости. Стоит бросить горсточку на самый что ни на есть камень, как потянутся вверх ростки, а корень нащупает подземную влагу. Овцы и козы будут щипать траву с великой охотой, а там, где отыщется какой-никакой грунт, будет она пригодна и для человека. Скрепляет осыпи и овраги, радуется иным цветам и листьям, но не берёт под себя больше, чем ей позволено сеятелем. Наши мужья смогут дарить семена, обменивать и продавать.