— Класс! — восхитился Швед. — Все, развожусь со своей чепелой — у ней же пасть с утра до ночи не закрывается — и беру арабку. Тоже так хочу.
— Валяй, — «разрешил» Бисквит. — Принимай ислам, делай обрезание и бери на здоровье хоть четырех, шестерых жен.
— Мне бы и двух хватило, — проявил аскезу Сашок. — Шеф, так куда путь держим?
Прищепкин пожал плечами.
— Отель «Эйфель», — как раз объявил водитель.
— Выходим, — скомандовал Георгий Иванович. — Какая нам разница.
Именно с «Эйфеля» начался новый, ультрасовременный город–курорт. Белоснежный, из стекла и бетона, озелененный мохнатыми, мачтовыми пальмами, олеандрами и розмарином. По архитектуре он был еще более арабский, чем стопроцентно арабский Старый город. Однако впечатление от всей этой роскоши изрядно портилось там–сям попадающимися на глаза грудами пищевых отходов с кухонь бесчисленных ресторанов, кучами строительного мусора и трупами собак. Их держали здесь во множестве, но после кончины почему–то не закапывали, а выбрасывали на улицу. Короче, «город контрастов» Хургада, среди прочих подобных городов, выделялся еще и особенно «чутким» отношением к почившим друзьям человека.
Новенький, «с иголочки», отель «Эйфель» был спроектирован по образцу палаццо богатых каирских вельмож недавнего прошлого. То есть представлял собой замкнутое трехэтажное, чем–то напоминающее пчелиные соты строение, в центре которого находился отделанный белым мрамором дворик с фонтаном. Чтобы ощутить сходство с апартаментами восточного бея совсем уже полное, наверно не хватало только разгуливающего по этому дворику павлина и заветной дверцы в гарем с черепом, костями и надписью: «Не входи — убьет!» или «Только для бея и евнухов. Посторонним вход категорически запрещен». А также расписания: «Гульсары — пон. 2 р; Гульчатай — вт. 2 р; Джамиля — ср. 2 р; Айша — чет. 2 р; Зульфия — пят. 2 р; Наташа — суб. 8 р! старую каргу Айкуль — воскр. пошли Аллах сил на 0,5 раза».
Детективы сдали администратору паспорта на регистрацию. Их усадили в глубокие кожаные кресла, принесли свежие пепельницы и поднос с охлажденной «хербатой». Так в Египте называли карминный, сладкий чай из суданской розы. Он подавался в стаканчиках из тонкого стекла. Вроде тех, которые в России используются под «штрафные», для опоздавших на алкогольную мистерию. Чай же обычный, индийский или цейлонский, «чаем» и называли. (Это, наверно, единственное арабское слово, без изменений перекочевавшее в русский. А вот разными вариациями слова «хербата» называют черный чай во многих других славянских языках.)
Надо отметить, что свой «пробел» в потреблении зеленого змия правоверные изо всех сил старались наверстать в курении. И преуспели в этом изрядно. Поклонники традиционного шиша сосали те самые гибриды курительных трубок и самоваров не менее пяти часов в сутки. Табачники в среднем выкуривали, наверно, по две–три пачки американского «Мальборо» или местной дешевой «Клеопатры». В этой стране, похоже, существовало не так много мест, где курить было запрещено. В первую очередь — в мечетях. По всей вероятности, не курили и в Египетском национальном музее, в котором–то и хранилось все, что связано с историей Древнего Египта. Во всех прочих местах общественного пользования смолили нещадно: в конторах и офисах, в кинотеатрах и ресторанах, в поликлиниках и больницах, высунувшись на ходу в окна, курили даже в городских автобусах.
Прищепкин тут же вынул свою трубку — портье зиркнул на него с уважением, Швед — пачку гродненского «Космоса» (он курил «Астру» только во время заварки «Аз воздамчика»).
Отель находился всего лишь в сотне метров от пляжа. Побросав вещи в номерах, детективы побежали купаться. «Если экскурсия на пирамиды не гарантируется, то хоть в Красном море поплескаемся», — вразнобой, но одинаково подумали Швед и Прищепкин.
Но именно плескаться–то в Красном море было проблематично. Вода — что ртуть, соли столько. Где уж тут поплещешься. И — плюс двадцать восемь. Это только дошколята любят принимать ванны такой температуры. Короче, освежающий эффект купания в Красном море приближался к нулю.
«Зато по гальке этого пляжа наверняка еще не ступала нога опера киселевградского РОВДа», — утешился Прищепкин.
Он плыл на спине, любовался южными звездами, каждая из которых была размером со звезду на погонах милицейского генерала. И с благоговением вспоминал Леночку Болтуть. Послал ей телепатическое письмо: «Радость моя, хоть я очень далеко, но лучи света моего сердца все равно достигнут и обогреют тебя. Совершенно не знаю, что со мной будет завтра. Но все равно уверен: я найду и верну тебе Артема».