— Сказать, что в Вашингтоне беспорядки, — значит не сказать ничего. Вы не видели, как двенадцатилетний мальчишка швыряет самодельную бомбу, не видели человека, которому вспороли живот только потому, что у него была работа, а у его соседа — нет, не видели трехлетнюю девочку, умирающую от голода, потому что родители выбросили ее, словно ненужного котенка… Вы ничего не знаете. Такого не происходит Внутри.
— Мы лучше, чем они, — говорит Рэчел.
Я смотрю на свою внучку. Она произносит это просто, без чувства превосходства, но с некоторым удивлением. В свете горящих поленьев утолщенные серые участки кожи на ее щеке кажутся темно-малиновыми.
Мак-Хейб соглашается:
— Можно сказать и так. Как я уже начал говорить, мы выяснили, что вирус воздействует не только на кожу. Он также изменяет структуру нервных рецепторов, расположенных в мозгу. Этот процесс происходит довольно медленно, вот почему в суматохе ранних исследований его не заметили. Но он происходит реально, он так же реален, как стремительное увеличение емкости рецепторов, вызываемое, скажем, кокаином. Вы следите за моей мыслью, миссис Пратт?
Я киваю. Дженни и Рэчел тоже как будто понимают его, хотя они не разбираются во всей этой терминологии, и я догадываюсь, что Мак-Хейб, должно быть, объяснил им все это другими словами.
— По мере того как вирус воздействует на мозг, рецепторы, получающие импульсы возбуждения, постепенно становятся труднодоступными, а рецепторы, получающие сигналы торможения, работают быстрее.
— Вы хотите сказать, что мы тупеем.
— О нет! Интеллект совершенно не затрагивается. Происходят изменения в эмоциональной сфере и поведении, но не в интеллекте. Вы — все вы — становитесь спокойнее. Вы менее склонны к действию, к чему-то новому. Вы испытываете легкую, едва заметную депрессию.
Огонь угасает. Я беру кочергу, слегка погнутую — кто-то пытался воспользоваться ею в качестве лома, — и переворачиваю полено, прессованное синтетическое полено идеальной формы, со штампом "Дар "Weyerhaeuser-Seyyed"". [8]
— Я не испытываю депрессии, молодой человек.
— Это подавленное состояние нервной системы, но эта депрессия нового типа, не сопровождающаяся безнадежностью, обычно сопутствующей клинической форме болезни.
— Я вам не верю.
Правда? При всем уважении к вам, могу я спросить, когда в последний раз вы — или кто-нибудь еще из старожилов — пытались что-то существенно изменить в жизни Внутри?
— Здесь никакие конструктивные изменения невозможны. Вещи можно только принять. Это не химия, это реальность.
— Но Снаружи реальность не такова, — мрачно возражает Мак-Хейб. — Снаружи люди тоже не производят конструктивных изменений, но и не принимают действительность такой, как она есть. Они становятся жестокими. У вас, Внутри, почти не наблюдалось проявлений жестокости, за исключением нескольких первых лет, даже притом, что жить становится все тяжелее. Когда вы в последний раз ели сливочное масло, миссис Пратт, или курили сигарету, или надевали новые джинсы? Вы не знаете, что происходит Снаружи, когда товары первой необходимости становятся недоступными, а поблизости нет полиции. А здесь, Внутри, вы просто распределяете все, что у вас есть, как можно справедливее или обходитесь без каких-то вещей. Никаких грабежей, никаких бунтов, никакой разъедающей зависти. И никто Снаружи не понимает почему. А теперь мы поняли.
— Мы испытываем зависть.
— Но она не переходит в гнев.
Каждый раз, когда кто-то из нас заговаривает, Дженни и Рэчел поворачивают головы, глядя говорящему в лицо, как зрители, напряженно следящие за игрой в теннис, которой они никогда не видели. Кожа Дженни светится жемчужным светом.
— Наши молодые люди не подвержены приступам жестокости, но болезнь не успела сильно затронуть их.
— Они учатся тому, как вести себя, от старших — как и все дети.
— Я не ощущаю депрессии.
— Значит, вы полны энергии?
— У меня артрит.
— Я не это имею в виду.
— Тогда что же вы имеете в виду, доктор?
И снова это беспокойное движение украдкой за несуществующей сигаретой. Но голос его спокоен.
— Сколько времени прошло, прежде чем вы собрались воспользоваться инсектицидом против термитов, который я привез Рэчел? Она сказала мне, что вы запретили ей самой делать это, и были правы; это ядовитая штука. Сколько дней прошло, прежде чем вы или ваша дочь разбрызгали его?
— Отрава все еще в банке.
— Вы сейчас чувствуете гнев, миссис Пратт? — продолжает он. — Я думаю, что мы понимаем друг друга, вы и я, и теперь вы догадываетесь, зачем я здесь. Но вы не кричите на меня, не приказываете мне убираться прочь, даже не говорите, что вы обо мне думаете. Вы слушаете, и слушаете спокойно, и вы принимаете все, о чем я вам говорю, хотя понимаете, что мне от вас нужно…
Открывается дверь, и Мак-Хейб замолкает. В комнату врывается Мэйми, за ней — Питер. Моя дочь хмурится и топает ногой.
— Где ты ходишь, Рэчел? Мы уже десять минут стоим на улице и ждем вас всех! Танцы начались!
Еще несколько минут, мама. Мы разговариваем.
— Разговариваете? О чем? Что происходит?
— Ничего особенного, — успокаивает ее Мак-Хейб. — Я просто задал вашей матери несколько вопросов о жизни Внутри. Простите, что задержал вас.
— А меня вы никогда не расспрашиваете о жизни Внутри. И кроме того, я хочу танцевать!
Мак-Хейб предлагает:
— Если вы и Питер хотите пойти, идите, я приведу Рэчел и Дженни.
Мэйми прикусывает нижнюю губу. Я вдруг понимаю, что ей нужно пройтись по улице до танцплощадки между Питером и Мак-Хейбом, держа их под руки, и чтобы девушки шли следом. Мак-Хейб твердо смотрит ей в глаза.
— Ну ладно, как хотите, — с обидой в голосе отвечает она. — Пошли, Пит!
Она сильно хлопает дверью.
Я смотрю на Мак-Хейба, не желая задавать свой вопрос при Рэчел и надеясь, что он догадается, какое возражение я собираюсь привести. Он понимает.
— Всегда существует небольшой процент больных, у которых болезнь проявляется не в пассивности, а в раздражительности. Возможно, так происходит и здесь. Мы не знаем.
— Бабушка, — перебивает его Рэчел, которая явно не в силах больше сдерживаться. — У него есть лекарство.
— Оно избавляет только от накожных проявлений, — быстро говорит Мак-Хейб, и я вижу, что он не хотел бы выпаливать новость таким образом. — Но воздействие на мозг остается.
Я невольно спрашиваю:
— Как можно избавиться от одного, не затронув другое?
Он проводит рукой по волосам. У него густые каштановые волосы. Я вижу, как Дженни смотрит на его руку.
— Ткани, образующие кожный покров и мозг, различаются, миссис Пратт. Вирус достигает кожи и мозга в одно и то же время, но изменения в мозговой ткани, которая имеет более сложную структуру, гораздо труднее заметить. И их нельзя устранить — нервные клетки не восстанавливаются. Если вы порежете кончик пальца, то поврежденный кусок кожи отвалится и на этом месте вырастут новые клетки. Черт возьми, если вы достаточно молоды, у вас вырастет новый кончик пальца. Мы считаем, что наш препарат стимулирует клетки кожи и с пораженными участками произойдет то же самое. Но если вы повредите кору головного мозга, то новых клеток на этом месте не вырастет. И если другой участок коры не компенсирует работу погибшего, поведение, за которое отвечали умершие клетки, исчезнет навсегда.
— Исчезнет и сменится депрессивным, вы хотите сказать.
— Спокойным. Человек будет воздерживаться от активных действий… Страна нуждается в спокойствии, миссис Пратт.
— И поэтому вы хотите забрать кого-то из нас Наружу, вылечить накожные болячки и позволить распространиться "депрессии", "воздержанию", "нежеланию действовать"…
— У нас там слишком много действия. И никто не в состоянии его контролировать — это действие, приносящее вред. Мы хотим немного замедлить все происходящее — пока еще есть что замедлять.
— Вы собираетесь заразить все население Земли…