* * *
Устал я, как хомут, нести
божественную лиру,
ни сытости, ни мудрости
не прибавляя миру.
* * *
Не смог продаться — не жди дотаций.
Под мецената — подмыться надо.
Живи поэтом на свете этом —
и лишь на том узришь свой том...
Не паникуй и не сдавайся:
не публикуют — издавайся!
* * *
Не дом, не дачу, не дворец
возводит истинный Творец —
пока легка Его рука,
Он лепит замки из песка,
миры из облаков.
Потом суровеет лицом
и, переставши быть Творцом,
становится Своим жрецом —
вожатым дураков.
Мне повезло: мои труды
не приземлённы, не тверды,
не зла моя судьба.
Я, слава Богу, не дорос
до восприятия всерьёз
любимого себя.
* * *
«Выхожу на Льва Толстого!» —
говорил один прозаик,
выходя на Льва Толстого
из трамвая № 3.
* * *
Поэт не беседует с Богом:
он служит Ему словостоком,
порой не желая сам.
Обласканный или избитый,
из храма, из хлама, из быта
карабкается к небесам.
И — настежь душа поэта,
штормами астрального света
просвистанная насквозь.
И — едет поэтова крыша:
к ответам, услышанным свыше,
он вряд ли отыщет вопрос.
* * *
Мне суетно. Людской реки теченье
плеснёт лицом, которое всегда
любил, но не до умопомраченья,
не до потери страха и стыда.
Мне одиноко. Печку приоткрою.
Растопки нет, но есть черновики.
И буковки, как трупики героев,
осыплются с обугленной строки.
Мне снится ненаписанная повесть —
наверное, уже в тридцатый раз.
Во сне от боли вскрикивает совесть
обрывками талантливейших фраз.
Зачем винить себя или кого-то?
Опровергают тщетность бытия
моя любовь, моя судьба, моя
работа.
* * *
Жили-были дурак и работа
и взаимно любили друг друга.
Это было бы счастьем. Но кто-то
им завидовал до испуга,
ревновал и поблизости шастал,
надоедливый, как покойник...
«Работа — дурак — начальство» —
трагический треугольник.
* * *
Поэт переводит поэта
по зыбкому мостику смыслов
над гибельной бездной безвестности,
над радугами, над порогами
слепец переводит слепца.
* * *
Всегда осторожно
к чужой прикасается боли
старый поэт —
безногий сапожник,
помнящий про мозоли,
которых нет.
* * *
Геройство, или преступленье —
писать стихи о буйстве чувств,
когда слабеют слух и зренье,
когда отказывает вкус?
* * *
На Бога не пеняй, живя убого:
Бог всем даёт. Не все берут у Бога.
* * *
Сальери:
Постой, постой!.. Ты выпил!.. без меня?
Моцарт (бросает салфетку на стол):
Довольно, сыт я.
Александр Пушкин.
Я есмь энергетический вампир.
Мы обществу нужней, чем горлу гланды.
Нас много. Мы слетаемся на пир,
когда творить пытаются таланты.
Они пылают творческим огнём
бездымно и вполне безрезультатно,
а мы их биополе жадно пьём,
нам делается сытно и приятно.
Они, потея, мучась и мечась,
кантуют Слово, как Сизиф свой камень,
а мы, насытясь, в этот самый час
шедевры лепим левыми ногами.
Они бесславно выгорят дотла,
истлеет терпеливая бумага,
а мы свершим великие дела
во славу нашу и себе во благо.
Конечно, мы рискуем головой:
зло истребимо. Но не в полной мере!
Один из нас высасывал Сальери,
пока не выпил кубок роковой.
Другой, об этой драме возвестив,
упал с свинцом в груди и с жаждой мести.
Кто ядом, кто «лепажем», кто бесчестьем —
всяк норовит вампира извести.
За что? За наш дурной, но верный глаз?
За легковесность гениальной строчки?
За то, что травят нас поодиночке,
не в силах ликвидировать как класс?
* * *
Разговор книгоиздателей о поэте
(Драматическая рубайка)
Издатель NN:
— Почитайте старого поэта!
Издатель КК (снимает шляпу, садится за стол, пристраивает рядом издательский портфель):
— Можно. Чем он осчастливил нас?
Издатель NN:
— Вот-с! —
(кладёт перед КК папку с рукописью)
Издатель КК (пытается на ощупь определить толщину):
— Однако... Резв его Пегас!
Издатель NN (выкладывает из папки исписанные листы):
— Стансы, рубаи, венок сонетов,