— У вас тут, — сказал он, — в прорубь мужиков окунают, морозят в холодном амбаре, а вы мне толкуете еще про гуманность.
— Не всех же морозим, — ответил Персюк, — злостного другим способом не проймешь (…)
— Ну и ошибаетесь.
— Не часто, а бывает, но без этого же и невозможно нам, а если человек встречается гуманный и образованный, радуюсь: вот был тут Алпатов, приятель мой, умнейшая голова, тот всякую вещь до тонкости понимал, пропал ни за нюх табаку.
— Как же пропал, — сказал Савин, — он в больнице и, кажется, поправляется.
— Помер, сам видел: на простыне выносили.
— Жив.
— Помер.
«Что же это такое? — думает Савин, продолжая свой путь в одиночестве по глубоким снегам. — Сейчас был тут громадный обоз, и нет никого, был Фомка, и нет его, и человек был такой заметный Алпатов, и никто даже хорошо не знает, жив он или в могиле: умер — не удивятся, жив — скажут: объявился. И даже если он воскресший явится, опять ничего, опять: объявился».
Поскорей же труси, лошаденка, выноси из этого страшного поля белого, где нет черты между землею и небом.
ЭПИЛОГ
И как все скоро переменяется, будто не живешь, а сон видишь. Давно ли тут вместе с Алпатовым в Тургеневской комнате привешивал на видное место даму с белым цветком и подбирал к старым портретам тексты из поэтов усадебного быта — теперь этого уже нет ничего. В Тургеневской комнате канцелярия Исполкома, в парадный зал переехал Культком, в колонной — Райком, в комнате скифа — Чрезвычком, в охотничьем кабинете чучела лежат грудой в углу, хорошо еще, книги уцелели, и то потому только, что ключ увез Алпатов с собою в больницу.
Позвали вора с отмычками, открыли шкаф, и Савин принялся разбирать и откладывать нужные ему книги. Секретарь кружка, Иван Петрович, все уговаривал поменьше книг увозить: «Не обижайте деревню!»
— История и археология, Иван Петрович!
— А нам пьесок, пьесок.
Окончив работу, Савин с книжкой прилег на диван, но читать ему не пришлось, дверь отворилась, вошел черный человек в полушубке, с лицом обреченным, назвал себя:
— Крыскин Иван, огородник, — и спросил председателя.
Савин рассказал ему, что Персюк повстречался с ним в поле, скоро будет, и тут на другом диване можно его подождать, а сам он — библиотекарь. Этими словами Крыскин совсем успокоился, присел на диван и сказал:
— Пришел садиться.
— В холодный амбар?
— В холодный.
— Вот крест!
— Да, подобное, только хорошего или какого будущего я тут не вижу. Был тут учитель Алпатов, хотел на этом основаться и помер с голоду.
— Жив!
— Помер.
— Помер, ну, так воскреснет, что скажете?
— Ничего не скажу: он воскреснет, а я все равно пойду в холодный амбар. Вот если бы он воскрес и спас нас от холодного амбара, это я бы признал. А то мало ли что для себя образованный человек на досуге придумает, взял и воскрес.
— Да разве можно так?
— Отчего же нельзя, свободный человек выход для себя может придумать какой угодно, а мне должно идти в холодный амбар неминуемо.
— То же говорил разбойник Христу: «Спаси себя и нас».
— И говорил правильно, оттого что ему жить хотелось на земле, а не на небе.
— Хотите жить на земле, почему же вы не с пролетариями?
— Потому, что я огородник, просто развожу рассаду, раз душевой земли у меня нет и равенства с прочими крестьянами нет, как я с утра до вечера копал землю и так что шесть раз огород перекопал лопатой и продал капусту, а они неверно рассчитали мой доход и контрибуцию в десять тысяч я не могу уплатить, то неминуемо мне попасть в холодный амбар. Какое же тут будущее: огород мой на мне прекращается, я — конец, а после меня человечество будет копать огород не лопатой, а паровым плугом, один будет пахать, а девяносто девять заниматься чтением книг, одна баба полоть паровым способом, а девяносто девять заниматься с детьми, как обещает Фомкин брат, — нет!
— Чего это Фомкин брат? — сказал, появляясь в дверях, Персюк. — Э, Крыска пожаловал, ну, что принес?
— Придет весна, капусту посажу, придет осень, продам, щей похлебаю и принесу.
— Не бреши, Крыска, есть деньги?
— Есть на куме честь.
— Говори без притчи.
— Издохла кума, никому не дала.
— Эй, Кириллыч, запри его, черта, знаешь, туда, где намедни Кобылка сидел.
— Рядом с нужником?
— Да, в нужник.
Спустя время Савин прошел в новую дощатую пристройку к дворцу и там из ледяного кабинета в пустой сучок увидел чулан, наполненный архивами волости, полузанессннымн снегом, во все щели тесовых стенок несет снежную пыль, и на этом снежном полу сидит Крыскин, обхватив колени обеими руками, и смотрит в одну точку, где небо и земля одинаково белые, и черный ворон летит, не поймешь как, по небу или но земле.
Долго Савин возился еще в охотничьем кабинете, укладывал в ящики поэтов усадебного быта и, когда возвратился погреться в зал около чугунки, там на канцелярских столах сидели все члены Исполкома, Райкома, Чрезвычкома и сам Персюк, все хохотали над сказками Кириллыча. Принесли огонь, завели граммофон, собрались разные деревенские гости и между ними даже безногий солдат. Пели, плясали, топали, хохотали до полуночи.
— Крыскин замерзает, — шепнул мальчик.
— Чего? — спросил Персюк.
— Хрипит.
— Пускай хрипит.
Савин уснул, не раздеваясь, тут же на диване возле чугунки. В эти страшные дни по ночам у людей редко бывали сновидения, как будто душа покрылась пробкой от ударов дня или тучи закрыли небо души. Но в эту ночь завеса открылась, и свою собственную душу увидел спящий, как чашу, из нее пили, ели и называли эту душу МИРСКОЮ ЧАШЕЙ. Больше ничего не виделось Савину до раннего утра, когда он услышал голос Кириллыча:
— Ну и мороз, вышел до ветру и конец отморозил, что теперь скажет старуха?
У чугунки волостные комиссары жарили сало на сковороде и кричали Савину:
— Иди, ешь, чего упираешься, где наша не была, все народное, ешь, не считайся.
— Мороз и метель! — сказал Савин. — Как же тут ехать?
— Не так живи, как хочется, — ответил Кириллыч, — а так живи, ну как теперь сказать, Бог велит?
— Не «Бог велит», — сказали у чугунки, — а как нос чувствует.
— А кто же метель посылает?
— Это причина, так сказать.
— Ну, Иисус Христос.
— И это не причина.
— А тебя как зовут?
— Ну, Иваном.
— Врешь, не Иван, а причина.
Посмеялись, почавкали сало, еще кто-то сказал:
— Еще говорится судьба.
— Пустое, — ответил Кириллыч, — поезжай сто человек спасать и твое дело с ними связано, это будет судьба, а ежели я в такую страсть кинусь — это моя дурь и пропадать буду, услышат, никто не поможет, скажет: «Зачем его в страсть такую несло».
Савин не послушался Кириллыча и поехал в такую погоду. На прощанье зашел в ледяной кабинет и заглянул в пустой сучок: Крыскина там не было, или уплатил налог — выпустили, или замерз — вынесли. Лошадь уже тронулась, как Савин услышал, кто-то зовет его, — это Иван Петрович, пожилой седеющий человек, резво догонял его:
— Пьесок, пьесок, — говорил он на ходу, — расстарайтесь для нас, не обижайте деревню!
В поземке исчез скоро Иван Петрович, как несчастный эллин, затерявшийся в Скифии, потерялся ампирный дворец и парк с павильонами, но наверху было ясно и солнечно, правильным крестом расположились морозные столбы вокруг солнца, как будто само Солнце было распято. Все сыпалось, все двигалось внизу, виднелась только верхняя половина лошади, а ноги совсем исчезали, и в поле далеко что-то показывалось и пряталось в поземке, какие-то серые тени с ушами, лошадь храпнула, и стало понятно, что волки. И еще черный ворон пересек диск распятого солнца, летел из Скифии клевать грудь Прометея, держал путь на Кавказ.