— Это было, — спросил я, — в тот день, когда по всему миру слышался глухой рокот?
— Абсолютно верно, — ответил он. — Вы совсем не такой дебил, каким кажетесь. Вся планета звенела, как колокол.
— Я слышал, что это бывает только при особо сильных землетрясениях.
— Верно, однако звазер может вызвать колебания более сильные, чем любое землетрясение, при этом с определенной длиной волны, например такой, от которой вытряхивается содержимое клеток, — допустим, нуклеиновые кислоты хромосом.
Я обдумал сказанное.
— Это убило бы живые клетки.
— Наверняка. Может быть, так погибли динозавры.
— Я слыхал, что они погибли из-за столкновения Земли с астероидом.
— Это так, но, чтобы так подействовало простое столкновение, мы должны допустить, что астероид был гигантским — десять километров в поперечнике. И тогда приходится предполагать пыль в стратосфере, трехлетнюю зиму и прочее, чтобы весьма нелогичным способом объяснить, почему одни организмы погибли, а другие выжили. А теперь допустим, что астероид был гораздо меньше, но стукнул по звазеру, а его колебания стали разрушать клетки. Около девяноста процентов всех живых клеток в мире распались за несколько минут без видимых изменений в окружающей среде. Какие-то организмы погибли, а какие-то выжили. Это уже полностью зависит от сравнительных структур нуклеиновых кислот.
— Это и есть, — спросил я с жутким ощущением, что этот фанатик говорит всерьез, — это и есть то оружие, что вложил в ваши руки Господь?
— Воистину, — ответил он. — Я узнал, как генерировать волны заданной длины, меняя способ постукивания, и теперь мне осталось только точно определить длину волны, от которой разрушаются клетки человека.
— Почему человека? — спросил я.
— А почему нет? — ответил он вопросом на вопрос. — Какой другой вид наводняет планету, разрушает среду, поражает радиацией другие виды и насыщает биосферу химической дрянью? Кто разрушает Землю так, что через пару десятков лет на ней не останется ничего живого? Кто, кроме Homo sapiens? Если мне удастся найти нужную волну, я ударю по звазеру с нужной частотой и силой, на Землю обрушится волна омывающего звука, и за день или два, которые понадобятся звуковым волнам на обход всей планеты, ее поверхность очистится от людской скверны без вреда для других форм жизни с другой структурой нуклеиновых кислот.
Я спросил:
— Вы собираетесь оборвать миллиарды людских жизней?
— Так поступил Господь во время потопа…
— Ну, мы же не можем верить библейским легендам о…
— Я — геолог-креационист, сэр, — оборвал он мою речь. И я все понял.
— А, — сказал я, — и Господь обещал никогда не посылать на Землю новый потоп, но ничего не сказал о звуковых волнах.
— Именно так! И миллиарды мертвых удобрят и оплодотворят землю, послужат пищей для тех форм жизни, что страдали от рук людских и заслужили воздаяние. Но самое главное: несомненно, какие-то остатки человечества выживут. Те, чьи нуклеиновые кислоты окажутся нечувствительны к звуковым колебаниям. И эти остатки, благословенные Господом, смогут начать снова, запомнив урок воздаяния, так сказать, злом за зло.
— А зачем вы это мне рассказываете? — спросил я. Это действительно было странно.
Он подался вперед и схватил меня за лацкан (весьма неприятное ощущение, поскольку от его дыхания могло стошнить) и сказал:
— У меня такое внутреннее убеждение, что вы мне можете помочь.
— Я? Уверяю вас, что я ничего не знаю о длинах волн, о нуклеиновых кислотах, и вообще ни… — Но тут же, сообразив на ходу, я сказал: — Вы знаете, кажется, есть одна вещь, которую именно я мог бы для вас сделать. — И со свойственной мне безукоризненной вежливостью я обратился к нему: — Не сделаете ли вы мне одолжение, сэр, соблаговолить подождать вашего покорного слугу минут пятнадцать?
— Разумеется, сэр, — ответил он, так же соблюдая этикет. — Я пока займусь уточнением математических расчетов.
Быстрым шагом выходя из зала, я сунул десятку бармену и прошептал:
— Проследите, чтобы вон тот джентльмен не ушел до моего возвращения. Если это будет абсолютно необходимо, ставьте ему выпивку за мой счет.
Все, что нужно для вызова Азазела, у меня всегда с собой, и через несколько минут он уже сидел на настольной лампе у меня в номере, окруженный своим обычным розовым сиянием.
— Ты, — пропищал он с интонацией прокурора, — прервал меня в середине построения такого пасмаратцо, перед которым не устояло бы сердце ни одной прекрасной самини.