— О Господи!
Де Бержерак открыл глаза и взглянул на Алису:
— Вам следовало бы сначала выяснить, как обстоят дела, мадам. Впрочем… люди так редко дают себе этот труд.
Вода быстро прибывала, и палуба перекашивалась — этак де Бержерака скоро покроет с головой. Он закрыл глаза и открыл их снова.
— Бёртон?
— Да?
— Теперь я вспомнил. Как же глупы мы были оба. Ведь вы тот самый Бёртон… Клеменс говорил, что вас… завербовал этик.
— Да.
— Зачем же мы… тогда дрались? Я… слишком поздно вспомнил… нам… следовало бы отправиться… в башню… вместе. Теперь… я…
Бёртон наклонился, чтобы расслышать угасающий голос.
— Что вы говорите?
— …ненавидел войну… и глупость…
Бёртону показалось, что де Бержерак умер, но француз вымолвил еще:
— Констанс! — потом вздохнул, и его не стало.
Бёртон заплакал.
Часть двенадцатая
Последние 20 000 миль
Глава 39
Бёртону и Харгривз, наряду с другими оставшимися в живых пришлось выдержать гнев Ла Виро. Высокий, темнолицый, большеносый епископ бушевал битый час, расхаживая перед шеренгой «преступников». Они стояли у почернелого собора, огромного и крайне нелепого сооружения.
Греческий портик с ионическими колоннами венчал луковичный купол с гигантской каменной спиралью на макушке. Все это были символы Церкви Второго Шанса, что не мешало Бёртону и прочим находить собор безобразным и смешным. Как ни странно, но именно дурной вкус Ла Виро, создателя этого архитектурного чуда, помог им выдержать гневную речь. Он был во многом прав, но нагородил и немало глупостей.
Что ж делать — только он мог дать им граали, одежду, кров. Поэтому спасенные не защищались, но давали выход своему гневу, втихомолку посмеиваясь над уродливым храмом и его строителем.
Наконец Ла Виро устал живописать глупость, черствость, жестокость, кровожадность и эгоизм тех, кто стоял перед ним. Он воздел руки и заявил, что ему тошно на них смотреть. Он вернется в храм и помолится за ка убитых ими вироландцев. А также за живых и мертвых грешников, хотя они этого не заслуживают Корабельщиков он передает брату Фениксо, известному ранее как Герман Геринг.
— Вид у вас как у наказанных за дело детей, — сказал Геринг. — Надеюсь, вы так себя и чувствуете. Но пока что я не питаю на ваш счет особых надежд. Это потому, что я зол на вас. Но я преодолею свой гнев и тогда сделаю все, чтобы помочь вам измениться к лучшему.
Он провел всех в заднее помещение храма, где вручил каждому грааль и одежду, включая и теплые вещи.
— Все остальное, что вам понадобится, придется добывать самим, — сказал он и отпустил всех, попросив остаться одного Бёртона.
— Вы слышали, что Сэмюэль Клеменс умер от сердечного приступа?
Бёртон кивнул.
— Очевидно, он думал, что брат Эрико по-прежнему намерен свести с ним старые счеты. Это оказалось последней каплей после того, что он пережил во время боя. Последняя соломинка сломала спину верблюда — и сердце человека.
— Джо Миллер рассказал мне об этом утром, — сказал Бёртон.
— Да-а. Если кто-то не займется этим титантропом, он тоже умрет от разбитого сердца. Он по-настоящему любил Клеменса.
Геринг спросил Бёртона, намерен ли тот продолжать свой путь к исхокам. Бёртон ответил, что не затем шел так далеко, чтобы отказаться. И намерен отправиться к башне как можно скорее.
— Придется вам построить себе парусник. Люди Клеменса, конечно, не разрешат вам плыть вместе с ними на «Афиш не расклеивать».
— Кто знает.
— Вы хотите сказать, что похитите катер в случае отказа?
Бёртон промолчал.
— Есть ли предел насилию, которое вы творите?
— Я не говорил, что прибегну к насилию. Я только намеревался в ближайшее время поговорить с Андерсоном.
— Андерсон убит. Предупреждаю вас, Бёртон — не лейте больше здесь крови!
— Я сделаю все, чтобы этого избежать. Право же, мне это нравится не больше, чем вам. Однако я реалист.
Маленький катер «После вас, гасконец» пропал вместе со всей командой. Никто не знал, что с ним сталось, хотя некоторые вироландцы будто бы видели, как он взорвался.
— На катере, если идти хорошим ходом, до истока можно добраться дней за тридцать, — сказал Геринг. — Но агенты этиков окажутся там раньше вас.
— Так вы о них знаете? — опешил Бёртон.
— Да. Я говорил ночью с Фрайгейтом и с Миллером, стараясь облегчить их горе. Я и раньше знал больше, чем вы думаете, и многое подозревал. С полным основанием, как выяснилось. Ни один из двоих не счел нужным скрыть от меня существование этика-ренегата. Я рассказал об этом Ла Виро, и он теперь погружен в тяжкие раздумья. Это стало для него большим потрясением, хотя нисколько не отразилось на его вере.