— Я здесь не для психоанализа. Но этот облик кое-что значит для меня.
— И что же?
— Для тебя он может означать нечто совершенно иное.
— То, что я сказал вам, должно быть правдой, — произнес он. — Никто не может лгать, вдохнув тумана.
— Я тоже в это верила, — ответила Арсенти и, помолчав, добавила: — До сих пор.
— До сих пор? Почему? Могли бы и сказать, чем я отличаюсь от всех остальных. Стоило бы сказать. А не говорите вы, потому что не знаете.
Он нагнулся вперед:, пронзив ее взглядом.
— Вам нечем подтвердить свои слова, кроме иррациональных подозрений. Или вы получили приказ от своих шефов-параноиков. Знаете же, и они должны знать, что я не иммунен к туману правды. И обратного вы доказать не можете. Так что я — вовсе не те типы, которых арестовали за дневальничество и принадлежность к подрывной организации. Я не несу ответственности за их преступления, потому что они — это не я. Я невинен, как новорожденный.
— Ребенок — это потенциальный преступник, — ответила Арсенти. — Однако…
Они помолчали немного. Дункан откинулся в кресле и расслабился, улыбаясь. Арсенти сидела настолько неподвижно, насколько это возможно для здорового взрослого человека — подергивания и шевеления мышц были почти незаметны. Она смотрела уже не на него — в окно. Хотя обширный двор и окружавшую его высокую ограду заслоняла стена, она могла видеть тротуар и здания на противоположной стороне улицы. Был обеденный час, и на перекрестке бульвара Фредерика Дугласа и авеню Святого Николая толпился народ. Пешеходы заполняли тротуар, велосипедисты — проезжую часть. Одна седьмая населения Манхэттена вышла на улицу порадоваться весеннему солнышку. И не зря — из приблизительно девяноста обдней весны им достанется одиннадцать.
Попрыгунчики временные, подумал Дункан. Перед его мысленным взором мелькнуло видение — кузнечик на травинке, согнувшейся под его весом. С видением пришла боль. Или память боли? Он не понимал, почему кузнечик ассоциируется у него со скорбью, и никакие воспоминания не помогали понять.
Внезапно Арсенти оторвала взгляд от окна, как муха отрывается от паутины — паутины памяти? — и, подавшись вперед, яростно глянула на Дункана. Ярость только красила эту симпатичную пышную блондинку. Она обнажила большие белые зубы, точно собиралась укусить его, и солнце отразилось в них, как в тюремной решетке.
Уильям Дункан усмехнулся. Так просто его не испугать.
— Я не знаю, как тебе это удалось, — вытолкнула она. — Ты интегрировал семь разных личностей. Нет, неверно. Ты растворил, подавил до полного уничтожения семь своих личностей. И стал восьмой. У тебя появились даже воспоминания этой восьмой личности, твоей нынешней, хоть они и ложные. Но тебе не подделать запаха, анализа крови, отпечатков пальцев, сетчатки, мозговых волн, а все это подтверждает, что ты Джефферсон Сервантес Кэрд, вторничный полицейский, а также Тингл, Дунский, Репп, Ом, Зурван и Ишарашвили. Ты сменил личности, но тело… ты же не Протей.
— Пока вы не рассказали мне о них и не показали пленки, — ответил он, — я даже не слыхал об этих семерых.
— Это похоже на правду, — признала Арсенти. — Но ключевое слово тут «похоже».
— Да Господи же Боже мой! Я столько раз был под туманом правды, вы проверяли мои анализы крови и энцефалограммы — сами говорили — и не нашли ни малейшего указания на то, что я лгу.
— Но в записях нет никакого Уильяма Сент-Джорджа Дункана. Значит, и человека такого нет. Мы знаем, кто ты… кем ты был, я хочу сказать. И…
Она откинулась на спинку стула; ладони ее покоились на столе. Ярость ее улеглась, сменившись удивлением.
— Я должна сообщить тебе, что официальное мнение таково: ты можешь оказаться уникумом. Можешь. Мы не уверены в том, что нет других, способных противостоять туману правды.
— Да, это их здорово напугало, — согласился Дункан, улыбнувшись.
— Чушь. Это может, условно говоря, порвать ткань общества, внести элемент неопределенности, но не сотрясет мир до корней. Потребуется лишь немного гибкости, и мы приспособимся.
— Бюрократия, то есть правительство, не отличается гибкостью, — ответил Дункан. — Не отличалась и не отличится.
— Не радуйся. Тебя подвергнут долгому и тщательному — и крайне неприятному эмоционально — обследованию. Чтобы определить, действительно ли ты иммунен к туману. И если да, то почему.
— Ну, по крайней мере, меня не завтра окаменят.
Арсенти снова наклонилась вперед, облокотившись о стол и упершись подбородком в сложенные ладони.
— Твое отношение меня очень беспокоит. Ты беспечен и совершенно не испуган. Словно намерен сбежать… в ближайшее время.