— Может быть, — мягко начал он, — дело в том, что вы о чем-то умалчиваете?
— Вы имеете в виду причину, по которой я сбежала? Почему я забрала с собой все материалы?
— Да, — кивнул Фрост. — Но вы не обязаны рассказывать мне об этом. Раньше мне было интересно, а сейчас уже неважно.
— Я сбежала потому, — решилась она, — что хотела удостовериться…
— В том, что ваше открытие действительно верно?
— Да, примерно. Я воздерживалась от предварительных сообщений, но приближалось время отчета, а что я могла сказать? Даже не так, а — как я могла сказать?! И я решила, что в определенных ситуациях у ученого есть право не говорить ничего до появления окончательных результатов. Словом, я запаниковала — ну, не совсем чтобы уж по-настоящему. Подумала, что если на время исчезнуть, то…
— То есть вы собирались вернуться? Она кивнула:
— Именно. Но теперь возвращаться я не могу. Я обнаружила куда больше, чем хотела.
— Что путешествия во времени означают куда большее, чем мы себе представляли?
— Нет, — отмахнулась она. — Все, как и думали. А точнее — не означают вообще ничего. Они просто невозможны.
— Невозможны?!
— Да. Вы не можете двигаться по времени, сквозь него, вокруг него. Вы им не можете манипулировать вообще. Оно слишком вплетено в то, что можно назвать универсальной матрицей. Пользоваться им мы не можем. Нам остается колонизировать другие планеты, строить города-спутники в пространстве, превратить Землю в один дом. Конечно, использовать время было бы удобнее всего, потому-то Нетленный Центр так за него и цеплялся.
— Но вы уверены? Откуда вы знаете?
— Математика. Не наша, гамалийская.
— Я слышал, что вы работали с ней.
— Гамалийцы, — начала она неторопливо, — слегка странноваты. Их, понимаете ли, интересовало не столько космическое пространство, сколько то, как все это устроено. Они полезли в самую суть, а для этого создали колоссальную математику. — Она положила руку на плечо Фросту. — Мне кажется, что в конце концов они докопаются до абсолютной истины. Если таковая вообще существует. А я думаю, что должна существовать.
— Но остальные математики…
— Да, они тоже пытались работать с гамалийской. Но оказывались в тупике — потому что рассматривали ее как систему формальных структур. Они видели только символы, формулы и искали физический смысл всего этого. У нас ведь математика теперь только прикладная…
— Но, значит, нам опять надо ждать! — вскричал Фрост. — Люди в подвалах должны ждать, пока мы не построим жилье, пока не найдем пригодные для жизни планеты! Это же десятки и сотни лет! — Он взглянул на нее чуть ли не в слезах. — Нам это не потянуть.
Кошмарно. Слишком долго они ждали успеха и думали, что до бессмертия рукой подать. Они надеялись, что время предоставит им неограниченные пространства для жизни. И теперь эти надежды рухнули.
— Время, — продолжала Кэмпбел, — одна из составляющих универсальной матрицы. Кроме него — пространство и материя как энергия. Вот и все. И они переплетены друг с другом. Разделить их нельзя — во всяком случае, мы не можем, потому что сами состоим из них.
— Но мы сумели преодолеть ограничение Эйнштейна, — промямлил Фрост. — Мы сделали то, что считалось теоретически невозможным. Может, все же…
— Не знаю, — пожала плечами она. — Но думаю, вряд ли.
— А вас это не расстраивает?!
— Расстраиваться? Зачем? Я не договорила: жизнь — такая же составляющая матрицы. Или надо сказать так: жизнь-смерть, как я говорила, — материя-энергия, хотя это и не вполне точно.
— Жизнь-смерть?
— Да, в общем это похоже на «материю-энергию». Можете, если хотите, назвать это законом сохранения жизни.
Фрост, пошатываясь, поднялся и сошел с крыльца. Минуту он молчал, глядя перед собой, затем обернулся к Кэмпбел:
— Вы считаете, что все, чем мы занимались, было напрасно?
— Не знаю, — ответила она. — Я пыталась понять это, но к ответу не пришла. Может, и не приду. Я знаю только, что жизнь никуда не исчезает, не гасится и не задувается, как свечка. Смерть — это только превращение. Жизнь остается, но становится другой. Точно так же, как материя становится энергией, а энергия — материей.
— Значит, мы идем все дальше и дальше?
— Кто «мы»?
Да, верно, подумал Фрост.
Что такое «мы»? Кроха сознания, возомнившего себя противостоящим холодной безбрежности безразличного к ней космоса? Крупинка, решившая, что она что-то значит, когда не значит ничего! Маленькое, дрожащее «я», которое думает, что вселенная вращается вокруг него, хотя та не имеет и понятия о нем?