Я переступил порог, она закрыла дверь, и вот мы стоим в полутемной прихожей и смотрим друг на друга.
Она протянула руку и коснулась отворота моей куртки.
— Мы так долго не виделись, Брэд. Как ты живешь?
— Прекрасно, — сказал я. — Превосходно.
— Говорят, тут почти никого не осталось. Почти никого из нашей компании.
Я покачал головой.
— Ты говоришь так, будто рада, что вернулась. Она засмеялась — легко, мимолетно:
— Ну конечно, рада!
Смех был совсем прежний: так свойственная ей мгновенная вспышка искрометной веселости. Послышались шаги.
— Нэнси, — окликнул чей-то голос, — кто там пришел? Малыш Картер?
— Разве ты пришел к папе? — спросила Нэнси.
— Я к нему ненадолго, — сказал я. — Потом еще поговорим?
— Да, конечно. Нам есть о чем поговорить.
— Нэнси!
— Да, папа.
— Иду! — отозвался я.
И пошел к темной фигуре в дальнем конце прихожей. Шервуд распахнул дверь комнаты, повернул выключатель.
Я вошел, и он затворил за мною дверь.
Он был высок ростом, плечи очень широкие, изящно вылепленная голова, аккуратно, почти щегольски подстриженные усы.
— Мистер Шервуд, — сказал я со злостью, — я не малыш Картер. Я Брэдшоу Картер. Для друзей — Брэд.
Злиться было довольно глупо, да, наверно, и не из-за чего. Но уж очень он меня взбесил там, в прихожей.
— Извини, Брэд, — сказал он теперь. — Никак не укладывается в голове, что все вы уже взрослые — и Нэнси, и ребятишки, с которыми она дружила.
Он прошел через комнату к письменному столу у стены. Достал из ящика пухлый конверт, выложил на стол.
— Это тебе.
— Мне?
— Ну да. Я думал, ты знаешь.
Я покачал головой; в этой комнате мне отчего-то стало не по себе, почти жутко. Мрачная комната, по двум стенам сплошь книжные полки, в третьей — наглухо завешенные окна и между ними мраморный камин.
— Так вот, это тебе, — повторил Шервуд. — Бери, чего же ты?
Я подошел к столу и взял конверт. Он был не запечатан, я открыл его. Внутри оказалась толстая пачка денег.
— Полторы тысячи долларов, — сказал Джералд Шервуд. — Как будто, должно быть именно полторы.
— В первый раз слышу про какие-то полторы тысячи. Мне только сказали по телефону, чтобы я с вами побеседовал.
Он поморщился и посмотрел на меня очень внимательно, словно бы даже недоверчиво.
— Вот по такому же телефону, — прибавил я и показал на аппарат у него на столе.
Шервуд устало кивнул.
— Понятно. А давно у тебя появился такой телефон?
— Только сегодня. Эд Адлер пришел и снял мой прежний телефон, обыкновенный, потому что мне нечем платить. Я пошел пройтись, хотел немного собраться с мыслями, а когда вернулся, вдруг зазвонил вот такой телефон.
Движением руки Шервуд остановил меня.
— Возьми конверт, — сказал он. — Положи в карман. Это не мои деньги. Они твои.
Но я положил конверт на стол. Мне позарез нужны были полторы тысячи. Позарез нужны были любые деньги, откуда бы они ни свалились. Но этот конверт я взять не мог. Сам не знаю почему.
— Ладно, — сказал Шервуд. — Садись.
Я опустился на стул, стоявший боком у стола. Шервуд открыл ящик с сигарами.
— Хочешь?
— Я не курю.
— Может, выпьешь чего-нибудь?
— Выпить я не прочь.
— Бурбон?
— Отлично.
Он подошел к шкафчику, стоявшему в углу, опустил в бокалы лед.
— Как тебе разбавить, Брэд?
— Хватит и льда. Шервуд усмехнулся:
— Сразу видно понимающего человека.
Я сидел и смотрел на книжные полки, протянувшиеся вдоль двух стен кабинета от пола и до самого потолка. Тут было немало каких-то многотомных собраний и комплектов, почти все, насколько я мог разглядеть, в дорогих переплетах.
Наверно, это очень здорово — быть не то что богачом, но человеком с достатком, не маяться и не раздумывать, если тебе понадобилась какая-то мелочь, не выгадывать каждый грош, а спокойно взять и купить, что хочешь. Жить в таком вот доме, с книгами по стенам, с тяжелыми занавесями на окнах, и чтобы, когда хочется выпить, было из чего выбрать и не приходилось держать единственную бутылку дрянного виски в кухне на полке…
Шервуд подал мне бокал, обогнул стол и снова опустился в кресло. С жадностью отпил несколько глотков и отставил бокал.
— Брэд, — начал он, — много ли тебе известно?
— Ровным счетом ничего. Только то, что я вам уже сказал. Я говорил с кем-то по телефону. И мне предложили работу.
— Ты согласился?
— Нет, — сказал я. — Пока нет, но, может, и соглашусь. Мне не худо бы найти работу. Но то, что они предлагали — не знаю, кто они такие, — звучит довольно бессмысленно.
— Они?
— Ну, не знаю — либо их было трое, либо там кто-то один три раза менял голос. Конечно, это очень странно, но, по-моему, один и тот же человек говорил разными голосами.
Шервуд опять жадно глотнул виски. Поднял бокал, посмотрел на свет и, кажется, очень удивился, что там уже только на донышке. Тяжело поднялся и пошел за бутылкой. Налил себе, чуть расплескав, потом протянул мне бутылку.
— Я еще и не начинал, — сказал я.
Он поставил бутылку на стол и опять сел.
— Ладно, — сказал он. — Вот ты пришел и мы побеседовали. Все в порядке. Соглашайся на эту работу. Бери свои деньги и ступай. Нэнси, верно, тебя заждалась. Своди ее в кино или еще куда-нибудь.
— И это все?
— Все.
— Значит, вы раздумали, — сказал я.
— Раздумал?
— Вы хотели мне что-то сказать. А потом передумали.
Шервуд холодно, в упор посмотрел на меня.
— Вероятно, ты прав. Но это все равно.
— А мне не все равно. Я ведь вижу, вы чего-то боитесь.
Я ждал, что он обозлится. Кому приятно, когда тебя назовут трусом.
Но он не обозлился. И даже не поморщился, сидел как каменный. Потом сказал:
— Пей же, черт подери. Смотреть на тебя тошно, сидит тут — и ни с места!
Я отхлебнул глоток виски: я совсем забыл про свой бокал.
— Вероятно, ты вообразил себе всякие небылицы. И, конечно, подозреваешь, что я ввязался в какие-то темные дела. Вряд ли ты мне поверишь, но представь, я и сам не знаю, в какие такие дела я ввязался.
— Да нет, я вам верю, — сказал я.
— Чего только я не натерпелся на своем веку, — сказал Шервуд. — Да разве я один. У каждого свои беды — не одно, так другое. На меня свалилось все сразу. Так тоже часто бывает.
Я покивал в знак согласия.
— Началось с того, что меня бросила жена. Это ты, конечно, знаешь. В ту пору, надо думать, все милвилские сплетники только об этом и говорили.
— Не помню, — сказал я. — Тогда я был еще мальчишкой.
— Да, верно. Скажу одно, оба мы вели себя вполне пристойно. Ни крику, ни скандалов, никакой грязи на суде. Всей этой мерзости мы постарались избежать. И сразу после развода — банкротство. В производстве сельскохозяйственных машин разразился кризис, и я боялся, что придется закрыть фабрику. Очень многие мелкие предприятия тогда прогорели. Держались по пятьдесят, по шестьдесят лет, приносили солидный доход, а тут лопнули.
Шервуд помолчал, словно выжидая, не скажу ли я чего-нибудь. А что было говорить?
Он налил себе еще виски и продолжал:
— Во многих отношениях я просто глуп. Я умею вести дело. Умею поддерживать фабрику на ходу, пока есть хоть какая-то надежда, пока можно из нее выжать хоть какие-то гроши. У меня, видно, есть хватка, есть способности. Но и только. За всю жизнь я ни разу не додумался до чего-нибудь нового, до чего-нибудь значительного.
Он подался вперед, крепко стиснул руки и оперся ими на стол.
— Я все ломаю голову, — сказал он. — Все пытаюсь понять, что же произошло? Почему именно со мной? Невозможно понять! Не должно это было со мной случиться, не такой я человек. Мне грозило разорение, и ничего я тут не мог поделать. В сущности, все это проще простого. Спрос на сельскохозяйственный инвентарь резко упал, на то были веские экономические причины. Крупным фирмам, у которых свои крупные магазины и вдоволь денег на рекламу, такая передряга не страшна. У них есть простор, они могут перестроиться, как-то извернуться, смягчить удар. А таким, как я, тесно, у нас нет в запасе ни лишних возможностей, ни лишних денег. Моему предприятию, как и многим другим, грозил крах. Пойми, мне совершенно не на что было надеяться. Я вел дело по старинке, по испытанным и проверенным канонам, как до меня мой дед и мой отец. А каноны эти говорят: если ты больше ничего не можешь продать, значит — все, крышка. Другие, может, исхитрились бы, нашли какой-то выход, а мне это не под силу. Делец я толковый, но у меня нет воображения. Мне не хватает новых идей. И вдруг, ни с того ни с сего, у меня начинают возникать новые идеи. Но они не мои. Как будто мне их внушает кто-то другой.