Мысли приходили слишком быстро, чтобы их можно было классифицировать. Меня охватило чувство сопереживания, настолько сильное, что у меня свело живот, но также беспомощность, которая остановила меня. Я был до смерти напуган - и за мальчика на земле, и, насколько я знал, за себя; возможно, остальные члены учебной группы будут следующими. Я хотел что-то сказать, даже если это будет не более чем односложная мольба о прекращении насилия, но заметил нечто странное: в смятении момента я не знал, какой язык использовать.
Мое чувство беспомощности разделили и родители, когда я вернулся домой в тот вечер, и, возможно, даже в большей степени. Хотя их отвращение было столь же очевидным, как и мое собственное, я чувствовал, что изолированность их жизни здесь только усиливает бессилие, которое мы все ощущали перед лицом такой непосредственной угрозы насилия. Не владея английским языком даже для такого пустяка, как звонок директору школы, они не могли ничего сделать, кроме как жить со страхом, что безопасность их ребенка не может считаться чем-то само собой разумеющимся.
После избиения мы не видели нашего друга несколько недель. Когда он наконец вернулся, после, должно быть, особенно одинокого выздоровления, восстанавливаясь после сломанного носа и сотрясения мозга, сразу стало ясно, что того мальчика, которого мы знали, больше нет. На смену присущим ему жизнерадостности и юмору, проявлявшимся даже в его ломаном английском, пришел настолько замкнутый дух, что он мог бы быть и другим человеком. Каким бы жестоким ни было нападение в тот момент - боль, унижение, простое телесное нарушение - именно эта трансформация казалась наиболее дегуманизирующей: кража чего-то врожденного.
Остальные тоже изменились. Наша некогда сплоченная группа ESL стала еще теснее, ее сближало не столько товарищество, сколько нервный воздух, которым мы теперь дышали. Он пропитал нас. При всех моих трудностях с адаптацией вопрос о физической безопасности никогда не приходил мне в голову. Теперь же я боялась в одиночку выйти в туалет или кафетерий, не говоря уже об образах, вызываемых видом двойных дверей библиотеки.
И все это в то время, когда я начинал сближаться с новым окружением. Хотя я продолжал тяготеть к математике и физике, как ученик Парсиппани, третий предмет неожиданно стал конкурировать за мой интерес: американская история. Чем больше я узнавал, тем больше история основания страны напоминала мне о том, что я больше всего любил в физике. Здесь была еще одна маловероятная группа мыслителей, собравшихся вместе, чтобы предложить миру радикальную идею задолго до своего времени. А в случае с Бенджамином Франклином, который сам был практикующим ученым, сравнение было не просто метафорическим.
Пожалуй, самое главное - я начал понимать, как удивительно дух таких документов, как Билль о правах, перекликается с фразами, которые я слышал от матери в месяцы, предшествовавшие уходу отца в 1989 году. Я начал понимать, что именно из-за этих идеалов мы и затеяли все это.
Я еще глубже погрузился в учебу, отчаянно нуждаясь в каком-то отвлекающем и стимулирующем средстве, чтобы стабилизировать свои мысли. Я торопился восстановить хотя бы часть того уровня знаний, который был у меня в Китае, но язык был барьером, который мешал мне на каждом шагу. Разочарование нарастало, когда я в мучительном темпе выполнял каждое задание, редко доходя до конца предложения без обращения к словарю. Постепенно я восстановил словарный запас знакомых понятий, поскольку такие термины, как "скорость", "ускорение", "угловая", "сила" и "потенциал", открывались мне заново. Но все это давалось нелегко. Каждый вечер, когда я ложился в постель, закончив, наконец, выполнение дневных заданий, на меня наваливалась усталость от рутинной работы, а не от свершений. Для студента ESL каждый урок - это урок английского.
Еще более досадная неудача постигла меня, в частности, при изучении математики, и я вынужден был признать, что язык не может служить оправданием. Снова и снова я обнаруживал, что делаю чисто числовые ошибки - искренне недоумевающие, без видимой закономерности, на которой можно было бы учиться. К счастью, я был не единственным, кто это заметил, и мой учитель попросил меня остаться после уроков, чтобы обсудить эту проблему. Было очевидно, что что-то не так, но даже его моя работа скорее смутила, чем обеспокоила.
"Не возражаете, если я взгляну на ваш калькулятор?" - спросил он. Я положил его на стол и стал наблюдать, как он нажимает на кнопки.
"Ага!" - воскликнул он. "Тангенс! Фей-Фей, это кнопка тангенса! Видите?"