Ученые пытались спорить. «С точки зрения статистики полученные данные еще ни о чем не говорят… Выборка из миллиардов планет была ничтожно малой… Где-нибудь должно существовать множество подходящих нам по всем параметрам миров…» Однако с каждой сессией парламента ассигнования на межзвездные исследования сокращались. Все больше звездолетов безжизненно повисали в околоземном пространстве, в то время как их капитаны отчаянно искали спонсоров.
В это время в игру включился институт планетарных исследований, названный в честь единственной успешной экспедиции именем Лагранжа. Он сумел собрать значительные средства и готов был приобрести один из оставшихся без дела звездолетов, но ему это не удалось. Владельцы кораблей находили десятки причин: «Сожалею, но мы хотим оставить корабль у себя. Как только мы соберем необходимые деньги, мы реализуем свой план исследований…», «Сожалею, но наш корабль уже арендован одной ксенобиологической экспедицией, отправляющейся через два месяца на тау Кита…», «Сожалею, но мы намерены заняться межпланетным фрахтом…», «Сожалею, но…».
Институту Лагранжа пришлось строить своего «Генри Хадсона» заново, с первого до последнего винтика. Отношение общества к этим героическим усилиям было, мягко говоря, прохладным. И этому было вполне очевидное объяснение. Египтяне плавали до Понта и при небольшом усовершенствовании кораблей могли бы совершать и более далекие путешествия, но не делали этого. Древние греки первыми построили примитивную паровую турбину, но на этом и остановились — вокруг было полно дешевой рабочей силы. Римляне научились печатать свои карты, но о книгах и не подумали: слишком мало было грамотных людей, и для них вполне хватало писцов. Арабы создали основы математики, но применяли ее в основном в теологии. Людей всегда, во все времена, всерьез интересовало лишь то, в чем они остро нуждались. Без новых колоний человечество могло существовать, и потому интерес к межзвездным полетам стал постепенно умирать.
Глава 4
Удалившись от Солнца на два миллиарда километров, «Генри Хадсон» перешел в подпространство. Генераторы завыли, вырабатывая энергию, необходимую для создания омега-эффекта. Корабль пронзила дрожь — это все его атомы стали перестраиваться по недираковским матрицам. Затем наступила ошеломляющая тишина, а экраны залила чернота, лишенная звезд.
Началось бесконечное падение в никуда через ничто. Экипажу корабль казался неподвижным — не чувствовалось ни ускорения, ни вращения. В подпространстве «Хадсон» был ирревалентен четырехмерной Вселенной, и не существовало системы координат, относительно которой можно было оценить его движение. Впервые оказавшись в состоянии невесомости, Лоренцен сразу же почувствовал себя дурно. К счастью, вскоре заработали двигатели, заставившие вращаться внутреннюю оболочку корабля, и поле тяготения вернулось. Теперь экипажу оставалось ждать около месяца по локальному времени до того, как они приблизятся к звезде Лагранжа.
Проходили условные дни, отсчитываемые лишь корабельными хронометрами и не сопровождавшиеся никакими внешними изменениями. Пятьдесят человек экипажа, астронавты и ученые, оказались предоставленными самим себе. Каждого терзал один и тот же вопрос: что их ждет после выхода из подпространства?
На пятый день Лоренцен и Татзуо Хидаки направились в кают-компанию. Маньчжур, химик-органик по специальности, был маленьким, хрупким и вежливым человеком. Он отличался робостью и замкнутостью. Большую часть времени он проводил в своей лаборатории, отгородившись от остальных членов экипажа своими приборами-анализаторами и пробирками. Лоренцен симпатизировал азиату. «Я такой же, как и он, — думал Джон. — В глубине души я также побаиваюсь людей».
— Это ваше первое межзвездное путешествие, Джон? — спросил Хидаки, пока они не спеша шли по длинным коридорам корабля.
— Да, раньше я никогда не бывал дальше Луны.
— А я и вовсе ни разу не покидал Землю. Кажется, только у капитана Гамильтона и у группы инженеров есть опыт галактических полетов. — Хидаки растерянно взглянул на спутника. — Очень много странного в этой экспедиции, вы не находите, Джон? Наш экипаж, мягко говоря, довольно пестрый по составу.
Лоренцен пожал плечами. Он не задумывался об этом. Действительно, уже были случаи стычек между членами экипажа, и корабельный психолог Эвери не очень-то успешно их гасил.
— Мне кажется, руководство института знало, что делало, — ответил он. — Да и не так-то легко нынче подобрать идеально притертый друг к другу экипаж. После двухсотлетней войны и Перемирия люди словно слегка тронулись рассудком. Куда ни глянь, везде полно фанатиков — политических, религиозных, расистских…
— Надеюсь, вы поддерживаете парламент Солнечной системы?
— Конечно. Многим не нравятся его действия, но, на мой взгляд, он достаточно демократичен и умеет находить разумный компромисс между различными противостоящими группировками. Возможно, мы бы не выжили без него. Парламент — это единственное, что удерживает нас от возвращения к всеобщей анархии и тирании.
— Вы правы, — кивнул Хидаки. — Война… война чудовищна. Мой народ знает это…
Лоренцен искоса взглянул на маньчжура, на лице которого появилась маска страдания. Интересно, о чем думает Татзуо? Его народу выпало немало испытаний за прошедшие два века. Сначала была всеобщая боль по поводу островов Курильской гряды, потерянных Японией во второй мировой войне. После четвертой мировой войны вопрос с островами решился сам собой: они попросту ушли на дно океана. А затем бывшие японцы основали на материке империю Монгку, но она была уничтожена во время войны с Марсианской колонией…
Они вошли в кают-компанию и остановились, разглядывая присутствующих. Это была большая круглая комната с низким потолком, настоящей деревянной мебелью и мягким освещением. Она приятно выделялась среди остальных помещений корабля, раздражающих металлическими стенами и скудной пластиковой обстановкой. Впрочем, и она выглядела довольно голой. У института Лагранжа попросту не хватало на обстановку корабля ни времени, ни денег. «А жаль, — подумал Лоренцен с раздражением. — В этой проклятой пустоте нервы человека становятся излишне чувствительными. В корабле просто необходим домашний уют: ковры на полу, картины, камины с пылающими поленьями. Иначе ссор и скандалов не избежать…»
В кают-компании было довольно многолюдно. Эвери и Гуммус-Луджиль, двое самых яростных любителей шахмат, склонились над шахматной доской. В углу, на стуле, примостился Мигель Фернандес, геолог-уругваец, молодой, смуглый и красивый человек. Он коротал время, учась играть на гитаре. Рядом с ним в мягком кресле сидел Джоаб Торнтон, читая книгу. Обычно это была Библия, но сегодня марсианин предпочел Мильтона. На его лице застыло выражение скуки. Лоренцен на досуге занимался скульптурой и потому подумал: а любопытно было бы изваять это редкое лицо, скроенное, казалось, из одних углов.
Гуммус-Луджиль оторвал взгляд от доски и взглянул на вошедших. Это был смуглый человек с широким лицом и сплющенным носом. В вороте его расстегнутой рубашки виднелась волосатая грудь.
— Привет! — сказал он.
— Здравствуйте, — с улыбкой ответил Лоренцен.
Турок нравился ему. Кемаль прошел нелегкий жизненный путь, и это оставило на нем свой след: он был порой груб, догматичен, любил щеголять своим равнодушием к литературе. Однако он был умным, знающим собеседником. Во время нескольких совместных вахт они с Кемалем жарко обсуждали политические и философские проблемы и даже шансы команды Академии по метеорному поло выиграть первенство в этом году.
— Кто выигрывает? — спросил Лоренцен, подходя к шахматному столику.