Эпиграф был позаимствован из Священного Писания: «Легион — имя мне, ибо нас много». Я полистал надкусанные жуками — кожеедами страницы и напоролся на гравюру, изображающую трёх громадных хряков, парящих вертикально в невесомости. Художник потрудился выписать каждую щетинку. Кабаны щерили чёрные пасти и пялились глазами, полными тупой злобы. «Гадаринские свиньи» — прочёл я под гравюрой. Помнится — спасибо католической школе и обжигающей задницу указке учителя, — в свиней Иисус пересадил бесов, изгнанных из одержимого. Паслись себе хрюшки и на тебе. Как тут не обозлиться?
Я швырнул книжку на кровать и приблизился к Христу, неуместному в компании оккультистов и демонологов. Снял картину с гвоздя и — вуаля! Изнутри к ней крепился потрёпанный блокнот.
В коридоре заскрипели половицы. Я вернул картину на место, быстро пролистал находку — перечень фамилий, адресов — и, довольно крякнув, отрядил её за пояс штанов.
— Ваша вода.
Я опустошил стакан и заявил самонадеянно:
— Отыщем мы вам сатаниста, мамаша.
Между сопливым Тамплиером и заикающимся тарологом, между заикающимся тарологом и смердящим мочой розенкрейцером я навещал мансарду в закопчённом здании у Зимнего цирка, но не застал хозяев дома. Бог любит троицу и я снова шагал в тени клёнов. Париж я знаю как свои пять пальцев, как любое из приключений комиссара Мегрэ, а этот район знаю ещё лучше. По рю Амелот я топал в школу; помню панно с портретом фюрера и лозунгом «Германия и Франция — общий путь на века», и размашистое «Здесь тебя отравят жиды» на витрине колбасной лавки, и «Обслуживаем арийцев» на входе в фотоателье. Немецкие названия улиц казались мне французскими словами, написанными безграмотно.
Спустя двадцать лет я шёл, руки в карманы, раздумывая о Даниэле Валенте. Гьюдиче называл его «Пилигримом».
«Умный парень, перспективный. Но недисциплинированный. В нашем деле главное — терпение. Мы не фокусники и не гонимся за спецэффектами в духе Мельеза[17], а Пилигрим жаждал всего и сразу».
«Чего же он жаждал?»
«Ада. Он искал ад, конечно же».
«Типа врата?»
«Врата, калитку, лазейку».
Стало быть, нашёл? И у ада оказалось женское имя?
Я поднялся по ступенькам, тщетно трезвонил в залатанную дверь мансарды. С нижних этажей тянуло ароматами ужина, напоминая, что дома меня подстерегает антрекот. Не отчаиваясь, я устроился на лестнице и пошелестел купленной в киоске газетой. В прошлый визит сюда я напоролся на даму, замечательную во всех смыслах. Усатая, с коротенькими ножками, искривившимися под весом грузных телес, она учуяла запах курева и выскочила в подъезд. Без предисловий возмутилась:
— Круглые сутки у них дьявольская месса! Круглые сутки!
— У кого, простите?
— У этих, с шестой квартиры! Заведут шарманку и давай! Они называют это «рок — н—роллом».
— Святой Лебуин! — Я перекрестился.
— А песни — то на английском. Чтоб мы не понимали, о чём там. А там богохульства и сквернословия!
— Ну не настолько же…
— Уж поверьте! Вы, я вижу, человек, приличный.
— Весь в папу.
— Вчера в Латинском квартале драка была. Эти, из Сорбонны, хлыщи, вякали на генерала[18]. Так наши парни — патриоты им всыпали! И что вы думаете, месье?
— Что?
— У хлыщей причёски эти — коки! Бачки! Браслетики! Штанишки узенькие! — Она смаковала подробности с омерзением и придыханием. — Вот кто их науськал презирать Родину?
— Элвис?
— Дьявол устами Элвиса.
— А скажите, — сменил я тему, — в мансарде девушка живёт…
— Полячка. — Дама понизила голос. — Я слышала, они все завербованы Кремлём. Она возвращается с рынка в половине седьмого. — Дама подозрительно прищурилась, точно вдруг разглядела на мне красноармейскую будёновку или значок с Мао Цзэдуном. — Вы — то что думаете про Алжир?
— Я думаю, надо провести референдум.
Усатая губа дамы задрожала от негодования. Фыркнув, дама ретировалась и хлопнула дверью. И сегодня не вышла обсудить со мной новомодные молодёжные течения и события в колониях.
Я закурил и пролистал, зевая, новости про голлистов, коммунистов, пужадистов[19] и троцкистов. Меня мало заботила политика, но на шестой странице примостилась колонка о форварде Жюсте Фонтене, недавно вернувшемся из мадридского «Реала» в родной «Реймс».
В шесть двадцать девять внизу раздались шаги.