Фэнтези может брать свои исходные посылки в неизвестном, но это неизвестное дальше обрабатывается рассказчиком вполне рациональным способом. Таким образом, само повествование разворачивается по вполне определенным законам.
Я не говорю, что темные области являются вещами совершенно непознаваемыми. Я лишь утверждаю, что они суть представления о неизвестном отдельных авторов — от безымянных ужасов Лавкрафта до мыслительных процессов «кукольников» Ларри Найвена. Я не думаю, что модели мира каких-либо двух авторов совпадают в точности. Но я чувствую, что определение и представление таких областей неизвестного в литературе является основой для фэнтези.
Однако я хочу пойти еще дальше. Я совершенно не могу представить действенности хорошего произведения, написанного исключительно либо в жанре фэнтези, либо в жанре научной фантастики, — имея в виду те различия, о которых я упоминал. Как я говорил раньше, я обычно не думаю о таких различиях, когда работаю. Пока я пишу произведение определенного размера, мое личное эстетическое чувство обусловливает стремление к законченности, к полноте картины, к тому, чтобы дать по крайней мере намек на все, с чем я сталкиваюсь в этой версии реальности. Таким образом, мои вещи отражают темные стороны в такой же степени, как и светлые; они содержат несколько неясных или необъясненных вещей при преобладании того, что подчиняется правилам. Другими словами, я смешиваю фэнтези и научную фантастику. В результате получается «научная фэнтези» — незаконнорожденный жанр.
Я действовал таким образом в своей первой книге «Этот бессмертный», оставляя некоторые вещи необъясненными и открытыми для множества интерпретаций. Я сделал это снова во второй книге — «Творец снов», только здесь темные области были скорее в самой человеческой психике, нежели в событиях. Это было в религии пейян и ее воздействии на моего рассказчика, Фрэнсиса Сэндоу, в романе «Остров мертвых», который во всем прочем является научно-фантастическим. В «Князе Света» события могут рассматриваться либо как научная фантастика, либо как фэнтези, лишь с легким смещением акцентов. И так далее, вплоть до моего последнего романа «Глаз Кота», где последняя четверть книги может восприниматься либо как фэнтези, либо как галлюцинация, в зависимости от вкусов читателя. Я пишу так, потому что должен, потому что маленькая часть меня, которая желает оставаться честной, в то время когда я рассказываю тщательно просчитанную ложь научной фантастики, обязывает меня показать таким способом, что я не знаю всего и что мое незнание тоже должно быть каким-то образом проявлено в той вселенной, которую я творю.
Недавно я задал себе вопрос — как такая точка зрения согласуется с различными способами воплощения чудесного в американской литературе? Я начал просматривать историю этого и был поражен неожиданно интересными связями в общей схеме вещей.
Мы шли в обратном направлении.
Американская фантастическая литература стала заполнять журналы во второй половине двадцатых годов. С этого времени и все тридцатые годы она в большом долгу перед другими видами приключенческой литературы. Мы можем рассматривать это как тот вид научной фантастики, откуда возник толчок, за которым последовало все остальное.
Что же произошло потом, в сороковых? Это было время «жесткой» научной фантастики, время произведений в которых, согласно Кингсли Эмису, «героем была идея».
Айзек Азимов и Роберт Хайнлайн в особенности представляют этот период, когда идея, взятая из науки, доминировала в повествовании. На первый взгляд не казалось странным, что наша научная фантастика вступила в свой первый узнаваемый период с тем, что было последней фазой исторического развития фантастической литературы а именно ориентированной на технику формой повествования об удивительном, которой пришлось дожидаться подходящего уровня развития науки. Но что произошло дальше?
В пятидесятых годах с упадком многих научно-фантастических журналов и перемещением научной фантастики в книги — как в обложках, так и в твердых переплетах, — в связи со свободой от журнальных ограничений, полученной таким образом, интересы переместились в социологическую и политическую области. Идея все еще оставалась героем, но идеи теперь брались не только из области естественных наук. Я имею в виду Эдварда Беллами и Фреда Пола. Я имею в виду Томаса Мора и Мака Рейнольдса. Я имею в виду Ницше и некоторые исследования Фрейда (которые я могу классифицировать только как фантазии), и я имею в виду Филипа Хосе Фармера. Идя назад еще дальше, к пасторальному жанру, я имею в виду Рея Брэдбери и Клиффорда Саймака.
Двигаясь — вперед, я полагаю, — к экспериментальным работам шестидесятых годов, я вспоминаю «Carmina Burana», трубадуров, миннезингеров, лирическую литературу еще более раннего периода.
А семидесятые? Мы видели большой вал фэнтези — толстые трилогии, детально описывающие дела богов, воинов, кудесников, — положение, которое сохраняется и теперь и, как в случае Толкиена, приводит к созданию заменителей Библии.
Американская литература о чудесном, по-видимому, повторяет филогенез в обратном направлении. Мы упорно работали над ней и в конце концов вернули ее к мифическому истоку — откуда я как раз и начал. При чтении многих произведений этой области литературы у меня возникает странное чувство, как будто все это уже было.
Это все шутки, можете вы сказать, будучи готовыми сослаться на мои собственные примеры. Правильно. Я могу отметить многочисленные исключения из каждого обобщения, которое я сделал.
Но я все-таки чувствую, что в том, что я говорил, есть доля истины.
Итак, куда же мы двинемся теперь? Я вижу три возможности: мы можем вернуться назад и писать приключенческие истории с невероятными украшениями — такое направление, похоже, выбрал Голливуд. Или же мы можем повернуться кругом и двигаться снова вперед, с тем чтобы догнать Герберта Уэллса к концу столетия. Или мы можем вернуться к нашему опыту и заняться синтезом — формой научной фантастики, в которой сочетаются умение строить повествование и техническая чувствительность сороковых, социологическая озабоченность пятидесятых и внимание к повышению литературного мастерства и проработке характеров, свойственное шестидесятым.
Вот эти три возможности. Менее вероятным могло бы быть движение в последнем направлении с включением опыта семидесятых, когда фэнтези достигла того, что может быть названо ее пиком в этом столетии. Это означает использование для манипулирования нашим воображением в широких рамках рационального и иррационального всего, о чем говорилось ранее, с мазками темного там и сям, добавляемыми только для вкуса, но не для того, чтобы подавить основные ингредиенты. Наше воображение нуждается и в том, и в другом для воспламенения, и полнота выражения требует знакомства с хаосом и темнотой в противопоставлении сумме наших знаний и более успешным традициям мышления, наследниками которых мы являемся.
Я полагаю, что именно это противопоставление, создающее напряжения и конфликты между человеческим умом и сердцем, присутствующие во всех хороших книгах, вторично для самой линии повествования, но необходимо, если такое трудно определимое качество, как интонация, не должно звучать фальшиво, когда автор добивается достоверности. Это качество, я полагаю, присутствует во всех лучших вещах любого жанра — или ни в одном жанре, так как ярлыки суть лишь предмет соглашения, который может быть пересмотрен по произволу производителей или составителей каталогов. Впрочем, это весьма серьезно для тех, кто пытается перекроить литературу по своему усмотрению, испытывая острую неприязнь к затуманиванию картины, свойственному авторам с их вечным нарциссизмом и высокомерием.
Пойдут ли научная фантастика и фэнтези этим путем? Отчасти это зависит от того, кто пишет. И меня ободряет, что я вижу много новых талантливых пришельцев в этой области. Наиболее талантливы, пожалуй, те, кто не задумывается о предмете нашего разговора. Их основная забота — насколько хорошо написано произведение. Сама же область литературы, о которой идет речь, как и жизнь, проходит через обычные циклы, включающие причудливые временные увлечения, периодическое обострение внимания к определенным темам или характерам, а также к толстым книгам, тонким книгам и трилогиям. Лучшие произведения останутся в памяти на долгие годы.