С этими словами он взял кинжал с узким лезвием, который был подарен ему учеником великого Николаса Фламеля, погребенного ныне в Париже на кладбище при церкви св. Иакова-Воителя. Фауст поднес его поближе к дрожащему пламени свечи и созерцал, как отражения света мечутся по узкому клинку.
Вращая кинжал, он приговаривал:
— Не следует ли признать, что я понапрасну изучил искусства обжига, возгонки, сжижения и кристаллизации? Что толку от того, что я понимаю процессы растворения и затвердевания, тогда как внутренний человек во мне, Фауст-гомункулус, мой вечно юный дух, плененный в ветшающей телесной оболочке, объят печалью и смущен, не ведает цели и мечется в растерянности? Не разумнее ли покончить со всем этим искусно закаленным клинком, торжественно вспоров себе живот, как то сделал один пышно одетый восточный вельможа, коего я зрел в своих видениях?
Фауст снова и снова поворачивал кинжал перед своими глазами, зачарованный игрой света на его лезвии, — И бюст Вергилия, казалось, хмурился в колеблющемся свете свечей.
Опять раздался тот самый звук, который прежде лишь царапнул о панцирь сосредоточенности: то был звук церковных колоколов, и Фауст запоздало вспомнил, что нынче Пасхальное воскресенье.
Внезапно, с той же стремительностью, с которой оно сгустилось, его дурное настроение стало рассеиваться. Доктор направился к окну и раздвинул занавеси.
— Должно быть, я просто надышался паров ртути, — сказал он себе. — Мне следует помнить, что всякий, кто предается занятиям Великой Наукой, открыт и великой опасности — причем успех не менее опасен, чем неудача, ибо чреват разочарованием на полпути. Для меня сейчас будет благотворно подышать свежим воздухом, пройтись по только что пробившейся весенней травке, а то и выпить кружку-другую пива в ближайшей харчевне, съесть жирную сардельку… Похоже, нынче утром мое пищеварение пришло в норму… Да, пары из перегонного куба влияют на тот перегонный куб мысли, который покоится на плечах. Итак, на свежий воздух, пусть яд из моего организма окончательно улетучится!
С этими словами Фауст накинул отороченный горностаевым мехом плащ — такой плащ не постыдился бы надеть и король — и вышел вон из своей ученой кельи, напоследок удостоверившись, что не забыл прихватить кошелек, даром что любой торговец с радостью открыл бы кредит именитому ученому.
И вот он очутился на залитой ярким солнцем улице, беззащитный перед лицом случайностей нового дня — случайностей, которых не может предвидеть даже искуснейший из алхимиков.
Глава 3
Пока Фауст шел по улице Казимирчика, удаляясь от Флорианских ворот в сторону мануфактурных рядов, расположенных на большой рыночной площади, колокола многочисленных краковских церквей усердно вызванивали «Тебя, Господи, славим». Доктор уже научился различать голоса колоколов: монастырские забирают высоко и божественно мелодичны, им вторят чистыми стальными полутонами колокола на звоннице церкви св. Венцесласа, раскатисто бухают колокола св. Станислава, а над всем плывет басистый перезвон больших колоколов костела Девы Марии, который громоздится на углу рыночной площади.
Чудеснейшее Пасхальное воскресенье! Похоже, ласковые солнечные лучи пронизывают каждый дом, не оставляя ни одного темного уголка под островерхими крышами. Голубым шатром раскинулось небо с живописными редкими снежно-белыми облачками-барашками — точь-в-точь такими, на которых живописцы любят помещать херувимов и аллегорические фигуры. Столь восхитительный денек не мог не взбодрить Фауста, и он энергично зашагал к рыночной площади кратчайшим путем — по малолюдному переулочку, известному в простонародье как Дьяволова щель. Тут два человека едва могли разминуться и дома стояли друг против друга, словно пузатые толстяки в бане, почти соприкасаясь оттопыренными вторыми этажами. Свесы крыш съедали последний свет, и даже в самый солнечный день переулочек был погружен в полумрак. Фауст не успел пройти и десяти ярдов, как горько раскаялся в выборе маршрута. Что бы ему не пойти широкой улицей? Ну, потерял бы несколько минут — пристало ли алхимику и философу так скупердяйски относиться ко времени?