Мне, по правде говоря, тоже здорово хотелось курить. Но чадо стрельнуло у меня последнюю сигарету, и я не смог отказать. Я тоскливо оглянулся в поисках того, кто согласился бы составить мне компанию и снабдить куревом, и мгновенно наткнулся на еще более печальный, с тенью безнадежной покорности судьбе взгляд Хинкуса.
Хинкус был неплохой парень. Веселый и добродушный дядька, никогда до этого не имевший дел с синематографом и, к несчастью, начавший знакомство с этим непростым миром с нашего полоумного режиссера. Меб, с целью сближения и установления доверительных отношений катавший Кайсу в город, попросил свою беспрерывно хихикающую спутницу вспомнить как можно детальнее всех действующих лиц интересующей его истории, а Кайса тут же ткнула пальчиком в проходившего по тротуару мужчину и объявила, что «вот оне» так «очень похожи-с». Так бедняга фермер мгновенно стал Хинкусом, не имея ни единого шанса на побег или попытку к взлету.
Мы с ним как-то просто и быстро сошлись, возможно, потому, что не были в полной мере актерами. Он ни разу не стоял перед камерой, я же стоял и даже изредка подпрыгивал и гримасничал, но пределом мечтаний моих работодателей было не высокохудожественное творение кинематографического гения, а продвижение с прилавков в кошелки домохозяек новых стиральных порошков или посредственного зеленого горошка. Старина Хинкус был, как и я, давним курильщиком, и мы частенько сиживали вместе у приоткрытого окна кухни, задумчиво пуская пушистые крошечные кольца и слушая, как где-то ругается Меб, а в ответ ему, отражаясь от стен и перекрытий, гремит страшный рыдающий смех Симонэ.
Вот и сейчас он тоскливо посмотрел на меня и указал глазами на карман моего пиджака, в котором обычно лежала пачка сигарет. Я кивнул, и мы с Хинкусом отправились на кухню.
На кухне, как всегда, что-то кипело, и у плиты господин Сневар прижимал к себе хихикающую раскрасневшуюся старшую Кайсу. При виде нас пышечка-кубышечка взвизгнула и, подпрыгнув с непозволительной для ее зрелых лет резвостью, выбежала. Сневар, многозначительно подмигнув нам с Хинкусом, отправился за ней. Я слышал, как каблучки неутомимой хозяюшки простучали по лестнице наверх.
Хинкус грустно присел на подоконник.
— Вы извините, дружище, но… не угостите?.. — Я замялся, подбирая слова, но Хинкус жестом остановил меня и протянул пачку.
Я достал одну сигарету, но Хинкус потряс пачкой, разрешая взять еще.
— Берите, Петер, — по-отечески шепнул он. — Хуже нет, чем сидеть без курева.
— Да у меня в комнате… — начал было я.
— Ну что вы, — отмахнулся Хинкус. — Всегда должен быть запас на черный день. Тогда он никогда не настанет. Не могу я так больше, Петер, — добавил он, закуривая. — Все это не для меня, понимаете? Я человек пожилой, и мне туго приходится, когда все бегут, орут, хлопают… И главное, никто никому ничего не объясняет…
Хинкус уже не раз признавался мне, что здорово дрейфит, когда видит направленные на него объективы кинокамер. Я поддерживал его как мог. Но старик постоянно нервничал. Что, впрочем, совершенно не мешало делу, и подавленный и задерганный Хинкус был волшебным бальзамом, щедро пролитым судьбой на жаждущую идеальной достоверности душу режиссера.
— Вот! — орал Меб, указывая коротким пальцем на беднягу Хинкуса. — Вот как надо играть! И не говорите мне тут про эти свои системы!
А Хинкус снова волок меня на кухню и, нервно закурив, жаловался на «барскую любовь».
Вот и теперь я видел, что старика что-то сильно волнует.
— Петер, — снова начал он, — через полтора часа будут снимать сцену на крыше. А мне не выдали сценарий. Кревски говорит, что я гениален и все пойму по ходу действия.
— Ему нужна непосредственная реакция. — Я постарался, как мог, утешить беднягу, но он поморщился и долго и тоскливо затянулся сигаретой.
— Не могу я так, — снова повторил он, давя в пепельнице докуренную сигарету.
В дверях появился дю Барнстокр и молча присел рядом, закуривая. Хинкус снова вздохнул, тяжело и грустно, и забормотал. Барнстокр поймал его взгляд, улыбнулся.
— Что-то вы совсем расклеились, дружище, — произнес он и извлек из рукава двух леденцовых петушков на палочке. Хинкус немедленно замолчал и даже, бедняга, переменился в лице. Он принял петушков, засунул их себе в рот и уставился на великого престидижитатора с ужасом и недоверием. Тогда господин дю Барнстокр, чрезвычайно довольный произведенным эффектом, пустился развлекать нас умножением и делением в уме многозначных чисел. Хинкус заметно повеселел.
— Слушайте, Казик, вы что, действительно фокусник? — наконец озвучил я давно мучивший меня вопрос.
Барнстокр засмеялся и пожал плечами.
— Увы, мой друг, — проговорил он. — Еще пару месяцев назад я мог только развлечь подростков, показав летающую даму, чем и исчерпывался мой запас фокусов.
— Но как же все это… фиалки?..
— Петушки? — добавил Хинкус, вынимая леденцы изо рта.
— Я, друзья мои, не фокусник, но большой упрямец. И уж если я вижу достойную цель, то не могу удержаться от того, чтобы не достигнуть ее, — иронично заметил дю Барнстокр и, картинно откинув полы пиджака, извлек из карманов брюк несколько брошюр, снабженных разлохмаченными закладками и пересыпанных между страниц засаленными листочками с чертежиками, картинками и плотно посаженными одна на другую черными строчками.
— Вы умеете учиться, — уважительно произнес Хинкус.
— И люблю, — добавил дю Барнстокр, загружая обратно в карманы свои бумажки. — Хотя, признаюсь, я все-таки уже очень много лет прилично играю в карты, что, пожалуй, было мне неплохим подспорьем.
— Вы, наверное, очень умный, — пробормотал Хинкус, на что дю Барнстокр счастливо и весело рассмеялся. — А я вот не очень умный, — чистосердечно посетовал Хинкус. — И кое-что я совсем не понимаю…
— Зато вы искренний и добрый человек, друг мой, — попытался утешить старика дю Барнстокр, но Хинкус, словно не слыша его, продолжал:
— Я не понимаю, например, почему все так носятся с этим Мозесом?
— Да просто всем интересно, что за новый экспонат раздобыл Кревски в нашу кунсткамеру, — резко ответил я.
— Виварий, — поддержал дю Барнстокр.
— Террариум, — добавил я.
— Гадюшник, — внес посильную лепту Хинкус, и мы с Казиком были с ним полностью согласны.
Глава пятая
Я зашел к себе, взял полотенце и отправился в душ. Из соображений ли достоверности или по какой-то чисто сантехнической причине душ оказался заперт. Я постоял немного, в нерешительности крутя пластмассовую ручку. Посмотрел на деревянную лестницу, ведущую на крышу.
Там уже все давно было готово. Наверняка расставлены на снегу софиты и Рон, сутулый и нахохлившийся, как старый гриф, согнулся над камерой. Через неплотно прикрытую дверь застекленного павильончика и распахнутую фанерную на крышу были слышны бормотание и театральные вскрикивания Кревски. Видимо, он объяснял Хинкусу «художественную задачу».
А все-таки свинство, что душ заперт. Или там кто-то засел? Да нет, тихо… Я еще раз подергал ручку. А, ладно. Бог с ним, с душем. Успеется. Я повернулся и снова пошел к себе, но мгновения покоя, выделенные мне на сегодня судьбой, истекли, и возле номера я застал целую толпу народу, точнее, хвост толпы. Ее большая шумная голова уходила в недра спальни госпожи Мозес. Монтировали декорации. Пожалуй, выгони всех их на улицу, подумалось мне, и выйдет жиденькая группка, но в условиях не слишком широкого коридора отеля из не более чем десятка человек образовалась внушительная давка.
— Что, интересно? — спросил я кого-то из толпы.
— Жуть, — резюмировал кто-то другой, совершенно не тот, к которому я обращался.
Я, с трудом пробираясь между затянутыми в спецовки плечами, протиснулся к своему номеру, но не смог открыть дверь, а лишь приотворил ее сантиметров на пятнадцать. В образовавшуюся щель я, мысленно бранясь, просунул полотенце и дотянулся до висящей на стуле возле двери куртки.