От такого неуместного и грубого заигрывания с режиссером мы несколько опешили, а Мозес, словно не замечая всеобщей неловкости, захохотал и, подавшись вперед, даже похлопал меня по руке, бормоча сквозь хохот: «Представляете, даже джакузи…»
— О, это было восхитительно, — захлопала в ладошки Ольга и рассмеялась нежным и искренним, звонким, как хрустальный колокольчик, смехом.
Не собираясь отставать от прекрасной госпожи Мозес, грудным, с мальчишеской хрипотцой голосом захохотала Моник. Симонэ прикрыл глаза и дополнил какофонию своим рыдающим гоготом.
Мне подумалось, что все они очень, даже слишком хорошие актеры, потому что каждый был чудовищно, гротескно неестествен, и при этом в одно мгновение в комнате стало весело и как-то по-дружески приятно и тепло. Даже Мозесовы дядечки немного скривили привычные к угрюмой неподвижности лица. К ним мгновенно подскочили бойкие дамочки-костюмерши и принялись снимать мерки.
Я откинулся на спинку стула и заметил, как из моего рукава выскользнул на стол маленький, сложенный в восемь, а может быть, даже в шестнадцать раз белый квадратик бумаги.
«Ай да Мозес!» — подумалось мне. Почему-то мысль о том, что в нашей компании появился очередной унылый шалун, была мне до крайности неприятна, однако я снова наклонился к столу и, накрыв бумажку ладонью, как можно незаметнее переложил ее в карман брюк. Чтобы хоть как-то оправдать свой жест, я со скучающим видом вынул из кармана брелок и несколько раз крутанул его на указательном пальце.
Во внезапно воцарившейся атмосфере непринужденного веселья мой жест и скучающий вид выглядели нарочитым дендизмом. Сидевший напротив меня дю Барнстокр удивленно посмотрел на мои руки, а господин Сневар послал в мою сторону едва заметный иронический взгляд.
День выдался тяжелый, и, до того как Меб бодрым голосом сообщил: «Стоп. Снято. Все, ребята, на боковую», я так и не смог заглянуть в записку Мозеса. Я пару раз даже доставал ее, но вокруг сновали люди, и какое-то внутреннее чувство подсказывало мне не торопиться и сохранить записку в тайне.
Крошечный квадратик бумаги в кармане брюк весь день тревожил мое воображение. И хотя я, как мог, внушал себе, что это очередная неуместная шутка, какое-то внутреннее волнение, родственное необъяснимому чувству, которое заставляет досмотреть до конца посредственный фильм, напоминало мне о Мозесе и его послании. В конце концов я принял решение не обращать больше внимания на здешних штукарей. Возможно, во мне еще бродила обида на Симонэ за выходку в комнате госпожи Мозес, но я отчетливо ощущал, что моему чувству юмора требуется время на реабилитацию.
Усилием воли я заставил себя повернуться спиной к лестнице на второй этаж и медленно отправился в сторону кухни, откуда доносились голоса дю Барнстокра, Сневара и непрекращающееся хихиканье какой-то из Кайс. Я, как ни старался, так и не научился отличать смех маленькой Кайсы от смеха старшей, потому как пышечки-кубышечки казались разновозрастными копиями одного человека. И надо признаться, в каждой из них была своя неповторимая прелесть, граничащая с искушением.
На кухне хозяйничала старшая Кайса, бойко звеневшая кастрюльками. Перед ней на большой деревянной доске распластался хороший кусок свиного филе, с которым она обращалась с почти патологоанатомической сноровкой.
Возле окна виднелись большое красное лицо и крупная борцовская шея Алека Сневара, а в проеме между плитой и кухонным столом открывалась взгляду полная ломаных линий, длинная фигура дю Барнстокра. Алек курил неторопливо и сосредоточенно, Казик торопливо затягивался, держа сигаретку в правой руке, но взгляд и воля его были прикованы к левой руке, которой он отрабатывал замысловатый фокус с монеткой.
— Петер! — заметив меня, воскликнул Алек, жестом приглашая присоединиться. — Мы тут с Казиком как раз несколько зашли в тупик в наших рассуждениях.
— Прошу прощения, — отозвался я, — но я не слишком силен в умозаключениях и едва ли смогу оказать вам существенную помощь.
Тем не менее я подсел и даже достал было сигарету, но Сневар замотал головой и протянул мне свои. Я не стал отказываться от угощения, тем более что сигареты у Алека были хорошие. Очень хорошие были сигареты.
— Да что вы, мой мальчик, — на секунду оторвав взгляд от монеты, порхавшей в его пальцах, заявил дю Барнстокр, — Алек слишком громко назвал наш разговор рассуждениями. Мы всего лишь пытались выяснить, желает ли таинственный шутник помочь Кревски создать в отеле соответствующую атмосферу или же, напротив, насмехается над ним.
— Я совершенно уверен, что это акция протеста, — объявил Сневар, — и ставлю на Моник.
— Я вполне могу поверить в то, что мокрыми ногами по коридорам шлепает Моник. Она же, может статься, курит в номерах и разбрасывает повсюду вещи Покойного Альпиниста, — задумчиво произнес Казик. — Но протест чада, выраженный даже в самой нелепой форме, — это часть сценария. В таком случае даже противодействие оборачивается своей противоположностью, то есть содействием. А Моник лучше всю жизнь будет ходить, обмотанная зеленым скотчем, чем согласится хоть в чем-нибудь облегчить Кревски жизнь. Поэтому я ставлю на Симонэ. Он вполне способен на такой изощренный способ одновременно насолить и угодить Мебу. К тому же он неплохо навострился лазить по стенам, не хуже своего персонажа, поэтому вполне мог заглядывать в окна к госпоже Мозес, тем более что он выказывает к ней значительный интерес.
— В ваших рассуждениях есть здравый смысл, дружище, — ответил Сневар, — но едва ли Симонэ стал бы заглядывать в окна к Ольге Мозес, поскольку она могла узнать его и не оценить шутки. В таком случае это угрожало бы их только зарождающимся отношениям. Поэтому я по-прежнему настаиваю на том, что в окно госпожи Мозес была спущена кукла вроде той, с помощью которой так напугали нашего инспектора и беднягу Рональда. И кукловодом в данном случае выступало именно единственное дитя вашего покойного брата, господин дю Барнстокр.
— Отнюдь, — запротестовал Казик. — Подобный поступок вполне в духе Симонэ. В натуре нашего шалуна скрыт непреодолимый импульс к публичности. Доказательством чему служит хотя бы эта неприличная, хотя бы из-за близости к происшествию с этим милым Хинкусом, выходка с куклой в комнате Ольги. Ему необходимо, чтобы его шутки были не только оценены, но и проассоциированы с его персоной. Ему необходимы слава, признание. Поэтому он вполне мог лично заглядывать в окна к госпоже Мозес. И наверняка, если поискать, мы обнаружим и другие подсказки, указывающие на него. Например, его сигареты в куртке Погибшего Альпиниста или что-нибудь в этом роде.
— Вы сами противоречите себе, милейший, — прищурившись, Сневар указал на дю Барнстокра пальцем. — Вы сами приводите в доказательство стремления Симонэ к публичности случай с куклой, несмотря на сомнительную моральную сторону, крайне остроумный, на мой взгляд. И тут же приписываете ему тайное подглядывание в окна и шлепанье мокрыми ногами по полу…
— Позвольте! — возмутился дю Барнстокр, от волнения положивший монетку в карман и яростно взмахнувший сигаретой. — Тайное — это то, что стремятся сохранить в тайне. Оставление следов в общественном коридоре не может быть квалифицировано как тайное деяние, так как в его основе лежит желание, чтобы эти следы были замечены.
— В данном случае шутник стремился сохранить в тайне не сами следы, а свою личность, то есть того, кто эти следы оставил, — отрезал Сневар. — А оставила их Моник. Которая вполне могла заглядывать в окно Ольге Мозес с целью напугать ее и дать выход терзающей ее ревности. Ведь ни для кого не секрет, что девочка ужасно переживает.
— Тогда уж скажите, что следы оставил сам Погибший Альпинист, душа которого вопиет к потомкам, желая быть услышанной! — разозлился дю Барнстокр, видимо не нашедший, чем возразить на предположение Алека.
— А почему бы не допустить, что у этих выходок нет никакого скрытого смысла? — наконец не выдержал я. — Может быть, это просто шутка. И единственной ее целью является, чтобы всем было весело. Такая версия вполне правдоподобна…