Эта фундаментальная структура отрефлектирована на тематической поверхности текста бесконечно значимой ценностью, которая предложена молчанию. Молчание, которое враги заставили воцариться вокруг Руссо, означает все недостойные слухи, которые циркулируют о нем. Молчание, которым прикрывают эту речь, означает заговор, организованный ими. Молчание, в котором прячется эта заранее согласованная интрига, означает бдительность, отнюдь не удивительную для тех, кто его возглавляет. В таком отсутствии слова читается чудесная эффективность тайной секты – секты «Господ», где философы Просвещения, только что победившие иезуитов, очевидно, взяли на себя роль святых отцов из «Писем к провинциалу» и, подобно им, заставляют молчать Слово. Молчание, повсеместно одобряющее их затею, означает универсальный заговор, непрерывную цепь, связывающую в единую преступную волю всех светских людей, затем – всех французов, потом – англичан, потом – весь мир и окрестности. То, что такой источник остается скрытым, то, что в этом союзе злых нет ни одного честного человека, который бы вопреки всему говорил, или который бы имел ту дополнительную степень извращенности, что заставила бы его предать, – это безусловный парадокс. Но такое молчание означает, что заговор организован ничтожным умом, от силы – несколькими людьми, возможно, только одним, Дидро, в лучшем случае с помощью Гримма. Они наверняка – единственные, кто в курсе всего, знают каждый элемент задуманного; но никто этого не знает, ибо они хранят молчание и выдают себя, только принуждая молчать других (свидетель тому – д’Аламбер, заставляющий молчать страстного Вольтера). Именно их руками абсолютное молчание, т. е. абсолютный заговор, и осуществляется; все остальные – скорее орудия, нежели активные заговорщики, те частичные участники, безразличные, от которых утаивают суть проекта и которые, в свою очередь, умолкают. И мало-помалу молчание достигает того, кто является его объектом и целью. Включая того, кто неустанно говорит в этих «Диалогах» и говорит только потому, что все молчат, и чтобы активизировать как речь то молчание, которое давит на него.
И как молчание является для него монотонным обозначением заговора, он является для заговорщиков тем, кто единодушно назначен жертвой. Ему указывают, что не он является автором своих книг; указывают, что, как говорят, его высказывание деформировано; указывают, что его речь больше ему не принадлежит, что его голос заглушают; что он больше не сможет заставить услышать ни одного справедливого слова; что его рукописи забраны; что он не найдет для писания ни капли чернил, а только «слегка подкрашенную воду»; что будущее не узнает ни его настоящего лица, ни его истинного сердца; что он не сможет передать ничего из того, что хотел сказать грядущим поколениям; что, наконец, в его интересах замолчать, поскольку у него нет слова. И это молчание демонстрируется ему самым тяжелым и самым властным способом – посредством показной доброты, которую ему выказывают. Что он может сказать, если ему предлагают веселье и если тайком проявляют к Терезе милосердие? Что он может сказать, если о своих пороках не объявляют, потому что замалчивают свои преступления, потому что не говорят о тех, кто в них признался? Против чего он может выступить, если наши «господа» позволяют ему жить и «даже приятно, жить так, как возможно злодею, не делая зла»? Что он может сказать, если мы молчим?
Все люди осведомляются о том, кто есть тот, молчаливый, у Надзора и Знака. Со всех сторон Жан-Жака осаждают: «Его демонстрируют, на него указывают, его рекомендуют повсюду почтальонам, торговцам, сторожам, шпикам, савоярам, на всех спектаклях, во всех кофейнях, цирюльнях, у торговцев, продавцов, в книжных магазинах». У стен и потолков есть глаза, следящие за ним повсюду. От этого молчаливого соглядатайства не исходит никакого прямого выражения, способного превратиться в обвинительную речь. Только знаки, из которых не исходит ни слова; когда он прогуливается, в его сторону плюют, когда приходит на спектакль, вокруг него образуется пустота или же, напротив, его обступают, сжав кулаки и угрожая тростью; о нем громко говорят, но эта речь немая, холодная, адресованная не ему, передаваемая от одного к другому мимо его тревожно вслушивающихся ушей, чтобы он чувствовал, что вопрос о нем, но не был спрошен. В него бросают камни в Мотье, а в Париже через окна видно, как сжигают соломенное чучело, похожее на него; двойной знак – что его хотят сжечь, но что сожгут его только в насмешку, поскольку, если бы его осудили на самом деле, он имел бы право на последнее слово. Таким образом, он осужден в этом мире знаков, отнимающих у него слово.