Уже очень рано в «Диалогах» Руссо изображает его, интерферируя с нашим, сочетаясь с ним в одном пространстве и составляя с ним настолько нераздельную смесь, что его обитатели вынуждены использовать одну систему знаков, чтобы узнать друг друга, а эти знаки как раз являются правдивостью выражения, не воспринимаемой другими; таким образом, они формируют скорее секту, нежели вселенную; они рисуют в тени реального общества едва различимый источник заговорщиков, само существование которых гипотетично, поскольку единственный пример, который здесь дан, – это автор произведений Жан-Жак Руссо. Во втором «Диалоге» Жан-Жак действительно вводится в миф, но с большой осторожностью. Сначала Руссо по виду смог узнать в нем существо Взгляда. Он отыскал у него три характерные для таких людей повадки: одинокий, он созерцает свои сочинения, т. е. объекты, автором которых он полностью является и где никакая тень не может ускользнуть от его взгляда; когда он устает воображать (поскольку он «натуральный лентяй»), он мечтает, призывая сочувствие чувственных объектов и населяя в ответ природу «существами по своему сердцу»; наконец, надоест ему созерцать – он пассивно предается «отдыху», без малейшей активности глядя на безразлично какое зрелище: будь то «плывущее судно, крутящаяся мельница, пашущий волопас, игроки в мяч или в лапту, течение реки, летящая птица». Что до собственно души Жан-Жака, она исключена как бы a priori, как если бы речь шла о том, чтобы резонно ввести ее в общество, на которое она имеет право: «Отложим на время все дела». Предположим темперамент, созданный из крайней чувствительности и живого воображения: у человека такого типа рефлексия занимает малое место, сокрытие невозможно, он немедленно выказывает то, что испытывает, в момент, когда он это испытывает. У этого человека нет никакого другого знака, кроме тех, что выражают самую живую и саму непосредственную экспрессию. Жан-Жак ли этот все еще абстрактный человек? Да, «таков человек, которого я только что изучил».
Но один ли он такой? Вероятно: он, по крайней мере, – единственный пример этого рода, одновременно искреннего и совершенно секретного типа. Но, по правде говоря, персонаж «Диалогов», носящий имя Руссо, тоже человек из мифа: он смог узнать автора «Элоизы» и «Эмиля», он смог определить в нем мгновенную экспрессивную ценность знаков, он смог смотреть на Жан-Жака без предубеждения и рефлексии, он открыл его душу своей. Что касается Француза, он заходит в этот приятный сад позже; ему необходимо вначале покинуть мир Знаков и Надзора, скорее конфидентом, а не антрепренером которого он был; но через Руссо он научился смотреть на Жан-Жака, через его книги он научился его читать. Француз, Руссо и Жан-Жак смогут все втроем (но только втроем) на последних строках текста сформировать то реальное общество, которое начало «Диалогов» выстроило как великий методологический миф, придав ему всю полноту мира. Вселенная на троих (структура которой столь явно предпочитается во всем творчестве Руссо), обещана в конце «Диалогов», как неизбежная мечта, которая может привести если не к счастью, то, по крайней мере, прочному умиротворению:
«Добавим, – предлагает Руссо Французу, – приятности видеть два благородных и честных сердца, открывшихся его сердцу. Умерим, таким образом, почет этого одиночества… устроим ему такое утешение в последний его час, когда дружеские руки закроют ему глаза».
Но тщетно сводить миф к очарованной троице, он все еще грезит. Чтобы стать совсем реальным, необходимо, чтобы он еще больше потеснился, чтобы он прекратил вызывать благословенную троицу и ее золотой век; необходимо будет отказаться называть Француза и призывать его третье присутствие; нужно, чтобы Руссо прочно соединился с Жан-Жаком. Тогда Надзор отступит в глубь небес, безразличных и спокойных; Знаки сотрутся; останется только Взгляд, бесконечно чувствительный и всегда готовый к доверию; взгляд, чудесным образом открытый вещам, но подающий лишь один знак того, что он видит внутреннюю экспрессию удовольствия существовать. Взгляд без надзора и экспрессия, обходящаяся без знаков, укоренятся в чистом акте радости, где вымышленная троица соединится, наконец, с суверенным одиночеством, уже божественным: «Отчего радуются в подобной ситуации? Ни от чего внешнего в себе, ни от чего, кроме себя самого и своего собственного существования; поскольку это длительное состояние, мы довольствуемся собой в себе, как Бог».