Французский буржуазный философ-идеалист Анри Бергсон посвятил комическому целый трактат, который назвал «Смех».
Область смешного, по мнению Бергсона, — это косность, инерция, автоматизм. Человек машинально сунул перо в чернильницу, в которой накопилась грязь, и поставил кляксу — смешно; сел на сломанный стул и растянулся на полу — опять смешно. «И в том и в другом случае, — пишет Бергсон, — смешной является косность машины, там, где хотелось бы видеть подвижность, внимание, живую гибкость человека… Смешное, таким образом, случайно: оно остаётся, так сказать, на поверхности человеческой личности».
Если бы смешное ограничивалось такими происшествиями, как клякса или падение со стула, то действительно можно было бы предположить, что смешное случайно, автоматично, не задевает глубин сознания. Ведь кляксу мы ставим, действуя машинально, автоматически, неосознанно, как будто во сне. Наш мыслительный аппарат занят содержанием письма, подыскиванием нужных слов для выражения мыслей, а рука без участия сознания, машинально суёт перо в чернильницу. Точно так же, действуя машинально, мы надеваем на ноги ботинки, встаём из-за стола, садимся на стул, то есть думая о чём-то своём и не стараясь глубоко осмыслить акт посадки на стул или натягивания на ноги башмаков.
Однако такое механическое действие, не задевающее глубин сознания, в котором участвует лишь его поверхностный слой, может привести иной раз и к далеко не комическому эффекту. Если в результате падения со сломанного стула мы раскроим себе череп или, находясь на пороховом заводе, машинально, автоматически, по привычке закурим папироску, то получится уже нечто грустное, а не смешное. Таким образом, можно доказать, что грустное — это тоже косность, инерция, автоматизм, тоже нечто случайное, находящееся на поверхности человеческой личности.
Не заметив, что его определение могло бы настолько же хорошо характеризовать трагическое, как и комическое, Бергсон делает из него далекоидущие выводы, находя, что косность, автоматизм проявляются, когда мёртвое, механическое берёт перевес над живым, когда бренное тело заставляет нас забывать о моральных соображениях, иначе говоря, берёт перевес над духом. «Расширим теперь это представление, — пишет Бергсон, — тело, берущее перевес над душой, и мы получим нечто более общее: форму, берущую перевес над содержанием».
Сейчас мы пока не говорим, насколько верна или неверна эта общая формула, говорим только, насколько неверны предпосылки, из которых эта формула выведена.
Если мы осмеиваем косность, автоматизм, инерцию, то есть такие человеческие поступки, которые делаются как бы помимо сознания, как бы нечаянно, неосознанно, случайно, то как объяснить, почему мы часто смеёмся над такими человеческими недостатками, как глупость, трусость, эгоизм, скупость, хвастовство и пр., в которых подчас сказывается вся глубина натуры некоторых людей, вся глубина их умственного или душевного склада? Скупец двадцать раз обдумает вопрос, отдать ли ему долг товарищу, не дожидаясь напоминания, или ещё потянуть хоть немного. Кончится непременно тем, что он либо попытается зажилить долг, либо дождётся напоминания, обнаружив, таким образом, свою скупость и попав в комическое положение. И то и другое произойдёт всё же не в силу автоматизма, рассеянности или случайности, а будет для него вполне закономерно. Скупость далеко не на поверхности его личности, а является чем-то существенным для него, характерным.
Точно так же в каждом мелком поступке труса, эгоиста, хвастуна, болтуна, хитреца, перестраховщика, конъюнктурщика, бюрократа проявляется нечто такое, в чём до глубины сказывается их натура. Действия глупцов совершаются во всю силу их разумения, и глупые их результаты вполне объясняются их глупостью, недалёкостью, а не тем, что глупцы действуют неосознанно, автоматически, не мобилизуя всех своих умственных сил.
Автоматизм, по мнению Бергсона, комичен тем, что делает человека неприспособленным к жизни, а поскольку каждый человек живёт в обществе, то «комическое, — как пишет Бергсон, — выражает прежде всего известную неприспособленность личности к обществу». Поскольку же, однако, неприспособленным к обществу может оказаться не только дурной человек, но и хороший, то, как заключает Бергсон: «…хорош характер или дурен, будучи неприспособленным к обществу, он может всегда оказаться комическим».
Скажем сразу, что если хороший человек может оказаться неприспособленным к обществу, то только в том случае, если нехорошо само общество. Кто станет считать хорошим то общество в котором смеются над хорошим? Это было бы какое-то общество-наоборот, вроде того, которое смеялось над Чацким, то есть общество Фамусовых, скалозубов, молчалиных. Однако в обществе, для которого Грибоедов писал свою комедию, смеялись и посейчас смеются над Фамусовыми, скалозубами, молчалиными, но не над Чацким.