Один мой знакомый, который когда-то служил в пожарной дружине, рассказывал, что у них в команде был боец, который очень боялся лошадей (в то время пожарные на лошадях ездили). Брандмейстер, чтоб отучить парня от этой болезни, нарочно назначал его чаще других на дежурство по уборке конюшни. Все пожарники, и мой знакомый в том числе, очень любили, забравшись на сеновал, незаметно следить, как этот трусливый парнишка, вооружившись ведром и шваброй, орудовал на конюшне. Стоило им увидеть, как он, пытаясь обмануть бдительность лошади, подходит к ней со стороны хвоста и в то же время старается держаться подальше от её копыт, боясь, как бы она не лягнула его, — и всех тут же начинал разбирать смех. Если же лошади в этот момент приходило на ум взмахнуть хвостом, чтоб отогнать муху, то бедный парнишка бросался в испуге в сторону, роняя из рук ведро и спотыкаясь о швабру, что вызывало дружный смех у находившихся на сеновале. Его друзья, собираясь наблюдать за ним, вовсе не ожидали увидеть нечто серьёзное, возвышенное или прекрасное. Все хорошо знали, что парень не собирается показывать перед ними чудеса храбрости, во всяком случае, ничего неожиданного для них в его поведении не было. Чего от него ждали, то именно и случалось. Тем не менее всем было очень смешно.
Другой мой знакомый — очень рассеянный человек. Однажды встречаю его на улице и вижу, что пиджак на нём застёгнут каким-то неестественным образом: фалды перекосились, одна пола выше другой.
— Что это, Григорий Степанович, — говорю я, — как у вас пиджак-то застёгнут?
Постепенно мы разобрались, что он застегнул нижнюю пуговицу пиджака на верхнюю петлю, а на нижнюю петлю застегнул пуговицу жилета и в таком виде отправился на прогулку.
Мы оба посмеялись над этим комическим происшествием.
Все знакомые Григория Степановича любят рассказывать друг другу анекдоты о его рассеянности, и хотя все заранее знают, что рассказано будет о чем-нибудь смешном, то есть вовсе не настраиваются на восприятие чего-либо серьёзного, значительного, но тем не менее смеются очень охотно.
Можно с полной уверенностью сказать, что вовсе не обязательно, чтобы вся наша непосредственно предшествующая психическая жизнь при встрече с комическим настраивала нас на восприятие значительного, существенного, прекрасного. Даже больше того, если, ожидая увидеть прекрасное, мы неожиданно увидим вместо него безобразное, то есть нечто уродливое, то испытаем самый настоящий испуг, то есть чувство страха без всякой примеси чувства комического, и чем неожиданнее появится перед нами безобразное, тем сильнее будет испуг. Если мы настроимся на восприятие значительного, а увидим вдруг незначительное, вместо ожидаемого существенного увидим дрянь, пустышку, то можем не рассмеяться, а рассердиться, испытать чувство досады, разочарования. Точно так же мы можем испытать самый настоящий испуг, а не чувство комического, если наша предшествующая психическая жизнь настроила нас на восприятие человеческого, а перед нами вдруг окажется не человек, а манекен, статуя, кукла, машина, животное. Принимая манекен или статую за человека, мы обычно пугаемся их мёртвой, несвойственной человеку неподвижности. Принимая за человека живую куклу, машину, то есть робота, мы испугаемся ещё больше, так как обнаружим в их поведении что-то противоестественное, нечеловеческое. Робот сам по себе производит страшное впечатление, но когда мы знаем, что перед нами робот, то есть действующая модель человека, мы не испытываем того ужаса, который может овладеть нами, если мы неожиданно увидим перед собой робота там, где ожидали встретить обыкновенного человека. Точно так же мы не засмеёмся, а можем напугаться до полусмерти, если, ожидая увидеть человеческое лицо, неожиданно вдруг увидим перед собой морду животного, пусть даже это окажется безобидная морда козла, свиньи или телёнка.
Впоследствии, вспоминая или рассказывая о том, как мы испугались статуи или неожиданно приняв за человека тигра, свинью или телёнка, мы можем и посмеяться. Однако в этом случае наш смех вовсе не будет обусловлен тем, что мы увидели нечто, к чему не были подготовлены предшествующими событиями, а тем, что мы вообще привыкли смеяться над проявлением страха, то есть над трусостью. В данном случае мы смеёмся над собой, над своим испугом, как бы отдалившись во времени от напугавшего нас случая, глядя на него как бы со стороны, когда самого испуга мы уже не испытываем.