До сих пор мы старались выделить чувство комического из ряда тех чувств, которые проявляются в смехе. Однако чувство комического само по себе неоднородно и вызывается отличающимися друг от друга причинами, явлениями. Когда мы смеёмся над людьми, мы можем смеяться по-разному, в зависимости от нашего отношения к этим людям, которое может быть совершенно противоположным.
Если мы смеёмся над человеком, которого считаем хорошим, то к осуждению, неодобрению вызвавшего наш смех поступка примешивается чувство доброжелательства, симпатии, которые мы вообще испытываем по отношению к этому человеку. В результате наше осуждение будет более добродушным, смягчённым сочувствием к хорошему человеку. В таких случаях принято говорить, что мы воспринимаем осмеиваемое явление юмористически, и такое смягчённое чувство комического, вызывающее более мягкий, окрашенный большим сочувствием к человеку смех, может быть названо чувством юмористического или чувством юмора.
Если же мы смеёмся над человеком, которого считаем плохим, то к чувству осуждения вызвавшего смех поступка примешивается осуждение, неодобрение человека в целом. В результате испытываемое нами осуждение будет уже не смягчённым, а, наоборот, усугублённым, усиленным общим неодобрением скверного человека. В такого рода случаях принято говорить, что мы воспринимаем осмеиваемое явление сатирически, и испытываемое нами более жёсткое чувство комического, рождающее более гневный, негодующий смех, может быть названо чувством сатирического или чувством сатиры.
Некто по фамилии Облачкин, оставивший свои воспоминания о Пушкине, писал о том, как, придя со своими стихами к великому поэту, рассказал ему о своих неприятностях, возникших на службе, и Пушкин посоветовал ему подать в учреждение просьбу. Вот как описывал Облачкин этот эпизод:
«Только смотрите, — промолвил он (то есть Пушкин) очень серьёзно, — напишите просьбу прозой, а не стихами.
Я невольно улыбнулся.
Пушкин заметил мою улыбку и захохотал во весь голос, беспечно, с неподражаемой весёлостью:
— Я вам сделал это замечание насчёт просьбы затем, что когда-то деловую бумагу на гербовом листе я написал стихами, и её не приняли в присутственном месте. Молод был, очень молод, так же, как и вы теперь молоды, очень молоды и пишете стихи, так, пожалуй, по привычке вместо прозы напишете стихами, и уж тогда, делать нечего, второй раз придётся вам писать просьбу прозой. А писать просьбы дело очень скучное и неприятное…»
Мы понимаем, почему так смеялся Пушкин, вспомнив о своей оплошности, которую совершил в молодости, да и нам самим становится смешно, когда мы читаем об этом. Наш смех всё же — не смех радости, а смех осуждения. Несмотря на то что мы считаем Пушкина безусловно хорошим человеком, прекрасным, даже великим, мы всё же осуждаем его за несколько необдуманный поступок, но осуждаем мягко, юмористически, понимая, что для него было трудно не написать деловую бумагу стихами, которыми он был так увлечён в молодые годы.
Известно, что наш гениальный сатирик Салтыков-Щедрин был человек крайне прямой, непосредственный, бескомпромиссно честный. Он, как сообщает о нём А. М. Унковский, всегда говорил только то, что думал, и даже не умел скрывать того, что приходило ему в голову. Вот что пишет в своих воспоминаниях С. Н. Кривенко, который работал вместе с Салтыковым-Щедриным в редакции журнала «Отечественные записки»:
«Иногда сущие недоразумения и неумение самого Салтыкова выразить то, что он хотел, были причиною того, что к нему некоторые неохотно шли. Помню, например, был такой случай. Говорю я одному из сотрудников, про которого он (Салтыков) часто вспоминал, почему он не зайдёт к нему, а он мне отвечает:
— Как я к нему пойду… Представьте, прихожу в последний раз: „Ну, здравствуйте, садитесь, — говорит, как вдруг в это время кто-то позвонил, а он и говорит: — „А вот и ещё чёрт кого-то принёс“».
«Я глубоко убеждён, — пишет дальше Кривенко, — что Салтыков не хотел этого сказать, что сорвавшаяся у него фраза не только не имела отношения к собеседнику, но даже и к тому, кто вновь пришёл, а просто выражала досаду, что помешают поговорить с человеком, которого он хотел видеть; между тем фраза вышла такой неудачной, что произвела обиду».
Нам, конечно, понятно, что Салтыков вовсе не хотел обидеть пришедшего к нему сотрудника, однако нас разбирает смех, когда мы пытаемся представить себе, как он говорит: «А вот и ещё чёрт кого-то принёс», — увидев, что вслед за вошедшим ещё кто-то идёт. Мы понимаем, что Салтыкова, должно быть, частенько отрывали от дела ради какой-нибудь чепухи, в то время как он мог быть охвачен своими писательскими мыслями, когда образы носятся в голове, когда рука тянется, как говорится, к перу, перо к бумаге… Если в такие моменты к нему кто-нибудь приходил, он мог думать с досадой: «Опять чёрт кого-то принёс», даже не задаваясь вопросом, приятное посещение предстоит или нет. Вот и тут эта привычная мысль просто вырвалась у него, поскольку под рукой оказался собеседник, а сам он, находясь во власти своих эмоций, и не заметил, что пришедший мог принять его слова на свой счёт.