Слово "убежище" не нравилось. При всем своем антисоветизме мы наивно отказывались, действительно собираясь лишь посмотреть "другую сторону" и через годик вернуться, ожидая, что Брежнева к тому времени снимут: ведь, казалось, всем очевиден сгущавшийся политический сюрреализм, который сегодня называется "застоем" - отсюда и мои надежды на столь небольшую плату за "самоволку"...
Но остаться тогда можно было лишь со статусом политического беженца – таков был ответ соответствующего западного министерства. Срок будущей отсидки в лагере это значительно удлиняло, но не отступать же от цели, когда она была физически достигнута... К тому же заболел сын... Итак – политическое убежище, которое для меня означало поступление на философский факультет, где меня ожидали скрытые дотоле недоступные тайны міра.
Честно говоря, не знаю, решился бы я действительно на возвращение в создавшейся ситуации. Для этого требовалось гораздо больше авантюризма, чем для побега. Наверно, это была скорее форма самоуспокоения: мол, не все так уж необратимо... Все получилось иначе. Ибо я не мог предположить одного: что именно Запад сделает меня русским, пробудит чувство долга по отношению к своему народу. И что тайны "другой стороны" міра я буду постигать не в Мюнхенском университете, куда поступил, а работая в русском "махрово-антикоммунистическом" издательстве. Оно на десять лет стало для меня совершенно особым университетом и единственно остававшимся мне местом выполнения этого долга – хотя бы в той скромной форме, в которой это было возможно по эту сторону границы... К тому же люди в "Посеве" были очень нужны.
Наверное, в моем случае только такой путь к русскости – через эмиграцию – и был возможен: кроссворд должен быть заполнен весь, чтобы не оставалось пустот. Лишь тогда по некоей диагонали проступает слово-решение: простое, но слишком простое, чтобы предположить его самому. "Другая сторона луны" была в этом кроссворде огромной незаполненной частью, которая отвлекала внимание, заставляла думать, что раз все так неправильно, недостойно человека в моей части міра – то не может быть, чтобы именно там, где свобода, не было ключа к счастью, важнейшего знания о сути бытия!..
Это знание там действительно оказалось. Но оно заключалось лишь в обретении второй точки зрения на того же самого человека, который теперь, как бы в стереоскопическом эффекте, представал в подлинно живом виде.
Думаю, это главное, что мне дала эмиграция: более полное знание о человеке, о том, как его природа, в которой противоборствуют добро и зло, по-разному проявляется в условиях свободы и несвободы. Что можно от человека ожидать, и чего нельзя – и как, следовательно, можно строить достойное его общество.
Только на фоне "заполненного кроссворда" начинаешь задумываться уже не только о смысле человека, но и о своем личном месте и назначении в міре. И неизбежно приходишь к осознанию, что свобода – всего лишь необходимое условие жизни, но не ее содержание. Свобода, к которой я стремился, оказалась чужой свободой, моя же была мыслима только на родной земле. И ее формула уже была записана русскими буквами в книгах, которые я наконец-то для себя открыл – вместо списка иностранных авторов, составленного еще в Москве на основании "разоблачительных" статей в "Литературной газете"...
До эмиграции я был одним из обычных антисоветчиков нигилистов, для которых уроки казенного советского патриотизма оказались препятствием в созревании не только национального чувства, но и самой личности. Для многих людей моего поколения, входившего во взрослую жизнь с ее всеобщим политическим цинизмом, это был, к сожалению, наиболее вероятный результат. Ведь для воспитания национального самосознания в таких условиях необходимы мудрые учителя и учебники, которых не было. Тогда как для второго пути было достаточно отрицания преступного режима, а заодно и своего народа, на котором режим паразитировал. В пустоту же, возникавшую на месте национального самосознания, легче всего впитывались фикции чужой, недосягаемой, притягательной цивилизации, которые многим в моем окружении казались далекой "настоящей жизнью"...
Только пребывание в чужом национальном теле прояснило мне значение своего: что национальное самосознание необходимо для полноценного человеческого существования. Это одна из ступеней духовного мудрения. Позже я пытался это объяснять уже денационализирующейся эмигрантской молодежи (прошу прощения за самоцитату – но в этой главе я показываю и собственную эволюцию): на этой ступени происходит «углубление самосознания из сферы только личного "я" в область духовного единения с другими людьми и прежде всего со своими предками, связь с которыми ощущается уже не как причинно-физическая (мое бытие – следствие их бытия), но и как духовная, вневременная. Эта связь придает единый смысл и их тогдашней жизни, и моей сегодняшней, и моей будущей в сознании моих потомков. Она объединяет всех нас соучастием в едином историческом процессе, имеющем какую-то единую цель. Только в этом единении мы обретаем онтологическую полноту личности. Эта связь лежит в основе нашего национального самосознания. Утерявший же его теряет собственное прошлое, сокращает свои духовные размеры до рамок сегодняшнего дня, из которого трудно разглядеть целостный смысл нашей жизни»[7].
7
Назаров М. Проблемы воспитания молодежи в эмиграции // Русская мысль. Париж. 1986. 26 сент.