– Так вот что случилось с Букерами… – проговорила она.
Я собрался с силами и попытался извернуться, и путы мои исчезли. Мгновенно я вернулся в свое тело – смотрю на кровать, где на одеяле стоит на коленях малышка по имени Лиза.
– Это еще кто такие? – спрашивает Мистер Икс. – Кстати, а в семействе Анскомбов нет случайно маленького мальчика?
– Он сбежал, – говорит женщина.
Мистер Икс молчит.
– Я не знаю, где он, – говорит женщина. – Не трогайте мою девочку.
– Невинного ребенка я мучить не буду. – Он манит к себе девочку. Та ползет по одеялу, и он сгребает ее в охапку. – Но частенько я никак не могу взять в толк, почему именно те люди, которые должны все знать лучше других, предпочитают думать, что этот мир милостив.
Он перебрасывает девочку через согнутую в локте руку, хватает другой рукой за голову и резко поворачивает. Раздается внятный хруст, и ребенок обвисает.
Я не хочу продолжать, не могу: подробности по-прежнему путаются в голове, потому что фактические воспоминания слишком мучительны. И не было тогда фамилии Анскомб. Анскомб появился позже.
8
МИСТЕР ИКС
До нелепости много времени понадобилось мне, чтобы понять, кто я на самом деле. Вы, мои Хозяева, сопоставили факты и легко догадались об этом, и я молю Вас понять природу моей борьбы.
До тех пор пока я не достиг катаклизма, именуемого юностью, я исполнял роль обыкновенного ребенка на оценку «удовлетворительно». Так, в перебранке на школьном дворе второклассник по имени Ленни Бич вынудил меня треснуть его светловолосой башкой об асфальт в ответ на утверждение, что я – дерьмо собачье. В другой раз мне пришлось остаться на второй год в третьем классе из-за моего, как объяснила администрация школы, «постоянного витания в облаках» и «невозможности сосредоточиться на уроках», а также в связи с моей неисправимой привычкой выполнять задания в довольно странной, присущей только мне манере. Например, когда нам задали написать сочинение на тему «Мое любимое Рождество», я сдал страницу, заполненную одними вопросительными знаками; или же в примере на вычитание нарисовал в качестве ответа чудовище, пожирающее собаку. Так и просится на язык слово творческий, но оно не смогло бы унять родителей Морин Орт, костлявой пустышки с выпирающими вперед зубами. Когда мы с ней были уже восьмиклассниками, я уговорил ее позволить себя раздеть и привязать к березе в лесу Джонсона. Морин была благодарна и тронута моим вниманием до того момента, пока я не напомнил ей о диких индейцах, одним из которых я притворился: обычаем этих индейцев было пытать своих пленников, и роль пленника должна была играть она. Жалобные вопли, которые вызвал вид моего перочинного ножа, вынудили меня развязать Морин. Моих уверений в том, что я не помышлял причинить ей боль, она слушать не хотела.
В итоге мой отец выписал мистеру Орту чек на тысячу долларов, тем дело и закончилось, если не считать отцовского ворчания.
Отец урезал мои карманные деньги вполовину: «за то, – как он сказал, – что я потворствовал чувствам этого создания»; а мама вытерла слезы и взяла с меня слово никогда-никогда не ходить в лес Джонсона.
Разумеется, я и не собирался повиноваться. Тридцать акров земли так густо заросли соснами, березами, кленами и гикори[4], что сквозь плотный шатер ветвей солнечный свет просачивался лишь трепетными, крохотными и круглыми, как монетки, блестками; словно скрытый в чаще медяков изумруд, там прятались таинственные развалины, в которые я бы приволок Морин Орт, не окажись она такой дурехой. Лес Джонсона был для меня священной землей.
Территория леса никому не принадлежала, иначе ее давно бы распахали под жилые кварталы для людей, которых мой отец называл «отбросами общества». Я считал ее своей не потому, что лес принадлежал моей семье, а потому, что лес заговорил со мной, как только я впервые встретился с ним.
Должно быть, раньше меня сотни раз возили мимо леса Джонсона. Однако в тот день я посмотрел через заднее окно автобуса, в котором шестой класс Академии Эджертона ехал в Деревню Первопоселенцев, и почувствовал, как сердце мое, будто рыбу, подсекли, поймав на крючок, и прилетевший из леса (или из моей головы?) голос прогудел: «Иди ко мне. Я нужен тебе. Ты мой. Будь со мной», – что-то в этом духе. Крючок попытался вытянуть меня через окно, и я, развернувшись на сиденье, стал толкать руками стекло. Сердце мое рвалось из груди, лицо пылало. Водитель заорал, чтобы я сел на место. В предвкушении зрелища мои одноклассники захихикали, но умолкли сразу же, как только я повиновался. Ошеломленный учитель поблагодарил меня за благоразумие и сотрудничество. Да только не собирался я сотрудничать. Мне просто не хватило сил выдавить стекло.
Деревня Первопоселенцев являла собой две улицы с шеренгами приземистых бревенчатых хижин, с молитвенным домом, факторией и кузницей. Женщины в чепцах с рюшами что-то готовили в больших котлах над очагами, а мужчины в шапках из енота и рубашках из грубой джутовой ткани стреляли в кроликов из мушкетов. Люди эти выращивали овощи и сами варили мыло. Волосы их были жесткими и сальными, и никто не выглядел чистым. Мне они показались адептами некоего сурового вероучения.
Предоставив кесарю кесарево, я весь день провел как в тумане и забрался в автобус раньше всех. Когда на обратном пути мы ехали мимо леса, я нетерпеливо ерзал на сиденье, ожидая «подсечки» моего сокровенного «я» и гудения голоса, доступного лишь моему слуху. Вместо этого я почувствовал лишь жаркую, мощную пульсацию – и этого было достаточно.
По счастью, назавтра была суббота. Я поднялся с солнцем и лениво бродил по дому, пока не проснулась мама и не принялась готовить мне завтрак. Отец был в командировке – он частенько уезжал в командировки по субботам. С ранним не по годам коварством я спросил у матери разрешения покататься на велосипеде. Обычно по воскресеньям от бесившей меня скуки я болтался туда-сюда по Мэнор-стрит, царапал соседские автомобили или, устроив засаду в кустах, обстреливал пробегающих мимо собак из духового ружья. То, что я выбрал себе такое нормальное занятие, как катание на велосипеде, доставило матери удовольствие, правда, с примесью легкого подозрения. Я пообещал постараться не вляпаться в историю. Поскольку выбора у меня не было, я также пообещал вернуться к обеду. Я почувствовал, что мать было хотела обнять меня, но, к нашему обоюдному облегчению, подавила порыв. Оседлав велосипед, я рулил вдоль подъездной дорожки, безупречно разыгрывая роль ребенка, у которого ничего пакостного на уме нет. Как только я отъехал на достаточное расстояние, я встал на педали, и мой драндулет полетел.
В том месте дороги, где я почувствовал «подсечку» и услышал удивительный зов, я затащил велосипед за дерево и, выпрямившись, замер, зная наверняка, что нахожусь в том самом месте, в котором должен находиться. Я сделал шаг вперед, дрожа от нетерпения и ожидания. Ничего не произошло. Почти. Не произошло ничего, за исключением смутного осознания, что я оказался в точке мира, наиболее приближенной к тайным источникам всего, что делало мою жизнь глубоко несчастной. Значит, это место необходимо мне и по тем же причинам внушает леденящий страх.
В тот момент я понял, что сделал выбор между знанием и неведением в пользу первого, какими бы ни были последствия выбора. Сердце мое успокоилось, и я решил осмотреться.
Меня окружали стволы деревьев – коричневые, серые, почти белые, почти черные, покрытые морщинистой корой или гладкие. Дрожащие лужицы света пятнали серо-зеленую почву. В едва заметно плывущем воздухе висело серебристо-сизое марево. Вдали неясно темнели завалы валежника. А над головой переплетались лиственные кроны, и беличьи гнезда на верхних ветвях напоминали тряпичные комья.