Одна из самых раздражающих черт Эдриана Монка — более чем очевидная — его любовь делать подобные заявления, никак их не объясняя.
Выдав это замечательное утверждение, он просто повернулся и вышел из сада, даже не удосужившись попрощаться.
Это меня разочаровало, а Кеалоха — в особенности, он не мог уразуметь, почему Монк оставил его в неведении.
— Он делает так, чтобы помучить меня, верно? — обиделся лейтенант.
— Он поступает так со всеми, — ответила я. — Он не откроет нам, кто убийца, пока не убедится, что может доказать виновность.
— Если он поделится с нами, кого подозревает, возможно, мы сумеем помочь.
— Он не раскроет рта, пока знает не все.
— Без помощи Монка мне придется тащиться по старому проторенному пути. Проверю, были ли враги у Мартина Камакеле, и выясню, чем сегодня занималась Роксана Шоу.
— Сообщите нам, хорошо?
Кеалоха кивнул, и я отправилась обратно в бунгало. После лицезрения поджаренного трупа я потеряла аппетит и уверенность, смогу ли хоть когда-нибудь снова съесть мясо.
Войдя внутрь, я обнаружила Монка одиноко играющим в арахис.
Не стала его беспокоить, полагая, что игра помогает думать. Я поплавала в нашем частном бассейне, потом позвонила Джули из своей спальни, отвлекая ее от домашних дел, а затем вышла пожелать Монку спокойной ночи.
Он сидел в темной гостиной, смотрел на внутренний дворик и слушал прибой. Его спина была очень прямой, и он пристально вглядывался в темноту, будто что-то видел в ней.
— О чем задумались? — обратилась я.
— Когда Труди была ребенком, бабушка связала ей желтое одеяло. Труди пеленали в него в младенчестве. Она обсасывала уголки одеяла, когда у нее резались зубки, и настолько привыкла к нему, что потом не могла спать без него.
— Оно являлось ее одеялом безопасности. У каждого ребенка есть нечто похожее. Моей вещью безопасности было чучело лисы, я называла его Фокси.
— Труди называла свое одеяло Ночь-Ночь. Она взрослела, одеяло становилось все больше и больше истертым и рваным. Родители пытались отучить ее от него, даже попросили бабушку связать такое же одеялко карманного формата. Но оно не заменило ее Ночь-Ночь.
— Когда же она смогла обходиться без него? — поинтересовалась я.
— Никогда, — ответил Монк. — Она спала со своим Ночь-Ночь, когда мы познакомились, и это продолжалось все годы нашего брака. Я похоронил ее с Ночь-Ночь, чтобы она всегда могла утешиться, и ей было безопасно.
— Что сейчас заставило Вас вспомнить об этом?
— Так Труди действует на меня. Она моя Ночь-Ночь. — Монк вздохнул, но не с грустью, а довольно. — Я никому не рассказывал о ее одеяле и о том, что похоронил ее с ним.
— Я рада, что Вы доверились мне, — я положила руку ему на плечо и слегка сжала. — Спокойной ночи, мистер Монк.
— Спокойной ночи, Натали.
Я легла спать, оставив Монка наедине с воспоминаниями и мечтами.
Я не знала, чего ожидать на следующее утро. У нас оставался всего один полноценный день на Гавайях, и я надеялась провести его расслабляясь. Но мне было известно, что Монк не остановится, пока не найдет убийцу Мартина Камакеле и не уличит Дилана Свифта в мошенничестве. В общем, на отдых я особо и не рассчитывала.
Монк сидел за кухонным столом, сложив пополам письмо, выполненное его идеальным, похожим на шрифт печатной машинки, почерком. Он сунул его во внутренний карман пиджака.
— Доброе утро, Натали. Как спалось?
— Как сурку в спячке, — ответила я. — А Вам?
— А я написал письмо.
Вывести свое имя на квитанции по оплате кредиткой занимает у него двадцать минут, поэтому я не сомневалась, на написание письма потребовалась целая ночь.
— Кому?
— Капитану Стоттлмайеру, — ответил Монк.
— Мило, — произнесла я. — Уверена, он обрадуется.
— Мне хочется нотариально заверить его по пути на завтрак, — попросил он. — Думаешь, здесь есть нотариус?
— Не знаю, — пожала плечами я. — Но уверена, кроме штампа ничего не нужно.
— Я бы предпочел, чтобы письмо заверили, — настоял он, и мы направились к двери.
— Что сегодня на повестке дня? — спросила я с неохотой.
— Наслаждение Гавайями.
— А как же расследование убийства?
— Оно наполовину раскрыто, — заверил Монк.
— А как быть со второй половиной?
Он махнул рукой. — Все в свое время.
Я была ошеломлена. Раньше он никогда не говорил о деле пренебрежительно.
— А что со Свифтом? — не отставала я. — Вы собираетесь уличать его в мошенничестве?
— Успеется.
Не то, чтобы мне хотелось уговорить его дальше вести расследование, но столь радикальные изменения его личности тревожили.