Выяснилось, что они учились в одном университете — Кембридже. Только в разные годы и на разных факультетах. Рон делал магистратуру на экономическом, а Антона отец спрятал от своих «конкурентов» на факультете английского.
— Изначально предполагалось, — пояснил он, — что я просто пересижу там передел сфер влияния в лихих девяностых. Мой папаша, знаешь ли, не всегда был честным бизнесменом. Но у жизни оказались свои планы. Так что теперь и ему некому передать свой бизнес, и я вместо академии занимаюсь переводами контрактов.
— О, знакомо, — протянул Рон. — Я тоже не желал идти по стопам отца, бунтовал, искал себя. Русский вот выучил назло — отец-то вёл дела с французами.
— А потом?
— А потом перестал выпендриваться, Антон. Подумал и понял, что далеко не каждому так везёт. Мне не было необходимости начинать с чистого листа, как большинству людей. Наша с отцом сфера интересов не настолько отличалась, чтобы нельзя было найти компромисс.
— Думаешь, мы тоже могли бы?..
— Кто знает? Вы могли бы попробовать.
С Роном было легко. Не просто, а именно легко. Антон не мог объяснить, откуда взялось это ощущение единения и чего-то общего. Не родственность души, нет. Нечто большее. Он понятия не имел, что Рон скажет в следующий момент и как отреагирует. Да он его вообще не знал. Но чувствовал на каком-то недоступном пониманию уровне. И не боялся. Не боялся обидеть, не боялся не так понять, не боялся показаться смешным или глупым.
Как будто вот это место на диване справа от журнального стола всегда принадлежало язвительному типу, говорящему по-русски с жутким акцентом, но умудряющемуся найти именно те самые слова. Не те, что Антон хотел услышать, а те, что услышать было нужно. Иногда их разговоры заканчивались дружным хохотом, иногда — не менее дружной бранью, но никогда у Антона не возникало желания прекратить их.
Антон так и не понял, как же случился их первый раз.
Такие мужчины никогда не привлекали его внимания. Рон был выше, старше, опытнее и, казалось, источал какую-то почти ощутимую ауру властности. Антон же предпочитал партнёров, о которых мог бы заботиться. Как можно заботиться о таком, как Рон, он не представлял. Даже на своё проживание в чужой квартире тот всего лишь милостиво согласился.
Рон тоже, судя по всему, предпочитал другой типаж — «тонких и звонких», к которым тяжеловесного и заросшего рыжей пятнистой щетиной Антона отнести можно было только по ошибке. Рон не создавал впечатление человека, склонного ошибаться.
Тем не менее, однажды утром они проснулись в одной постели. И ни малейших признаков сожаления, неловкости или разочарования. Рон приподнялся на локте, навис над Антоном, долго рассматривал его — заспанного, помятого, близоруко щурящего глаза, — а потом погладил по щеке абсолютно неожиданным ласковым жестом.
— Кто бы мог подумать, — пробормотал он, — а ведь мог же и не приехать.
— Мог, — фыркнул Антон, — Денис тебя, видимо, крепко зацепил.
— Глупый. При чём тут Денис?
Это было похоже на сумасшествие. Они не отпускали друг друга ни на секунду. И дело не только в сексе, хотя Антон и в пору своей юности не устраивал таких марафонов. Они часами разговаривали обо всём на свете и ни о чём: о семьях, друзьях, мечтах и разочарованиях, работе и недавно просмотренных фильмах, первой влюблённости и ненавистной еде. Русский-английский-русский-английский. Торопливо глотая слова и стоны. Понимали, что не успеют, но всё равно бежали этот спринт. И на финишной линии, уже открывая дверь такси, Рон вдруг спросил:
— Ты приедешь ко мне?
А Антон, не найдя в себе сил на серьёзный и честный разговор, отвёл глаза и соврал:
— Приеду.
Через неделю ему на электронную почту пришёл первый билет.
Часть 4. Наше время. Москва
— И что было дальше? — Ярослав закурил, уже, наверное, десятую сигарету.
— А дальше ты сам знаешь, Слав. Никуда я не поехал. Он прислал ещё один билет, потом ещё один…
— Тоша, — недоумевающе перебил друг, — я что-то не так понял? Ты же втюрился в него по самое не балуйся!
— Ну, да, пожалуй.
— Почему же тогда не полетел?
— Господи, Слав, ну ты сам мозгами-то пораскинь! Я же думал, у него ни гроша за душой! Меня, рыпнись я куда из России, батя тоже без копейки оставит. И вот приеду я, весь такой из себя никому там нахер не нужный, голый и босый, и сяду ему на шею? Как быстро, по-твоему, любовь-морковь завянет? Нам не по пятнадцать лет, чтобы одними благими намерениями да солнечным светом жить.
— А его сюда позвать?
— А что я мог ему предложить? Стоптанный диван и макароны? Это на цацки случайным залётным, вроде Дениса, у меня деньги есть. Так они сегодня есть, а завтра тю-тю. А чтобы предлагать человеку перенести всю свою жизнь в другую страну, надо посолиднее базу иметь. И уверенность нужна, понимаешь? Что оно стоит того.
— Значит, ты не уверен?
— Значит, Белый, что я на той неделе с отцом говорил.
— О чём?
— О нём. О Роне. О нас.
— Отец… знает?
— Знает, конечно. У нас с ним, может, и куча разногласий, но он мой отец. Вряд ли он мог не заметить такое о собственном сыне.
— И до чего вы договорились?
— Ни до чего. Он обещал подумать. И знаешь, продажа агенства и отказ от доли, наверное, и есть его ответ. С этими деньгами я вполне мог бы хоть переехать к Рону, хоть перевезти его сюда. Вот только всё это уже не имеет никакого смысла.
— Да почему, Тош?! Сейчас-то в чём проблема?
— Да в том, что эта скотина оказался грёбаным миллиардером и купил нас с потрохами! А я… Блин! — скрипнул он зубами. — Ты вообще представляешь, что со мной было? Я же каждый раз заново сдыхал, как билет от него получал! Я же думал, что для него так лучше будет, что о нём забочусь. А он… Сука!
— Тош, тебе не кажется, что ты сам себе придумал амбразуру, чтобы пафосно возлечь на неё грудью?
— Знаешь что, Белый? Может быть. Может, я идиот. Вот только это риторический вопрос. Всё случилось так, как случилось, и закроем тему.
— Да почему закрыть-то, я не пойму? Ну, ступил. Или не ступил, тут уж от точки зрения зависит. Но теперь…
— А что теперь? — перебил Антон. — Ты хоть понимаешь, как я буду выглядеть, если вдруг случится «теперь»? Как шлюха я буду выглядеть… Как Денис мой незабвенный.
— Эх, Бродский… Налить тебе выпить?
— Налей мне, Белый, напиться… — Антон зацепился взглядом за недавно прибежавший мейл, и вдруг побледнел. — Он ещё один билет прислал. Под своим настоящим именем. На сегодняшний рейс.
— Тоша… Может, всё же, полетишь?
— Ты с ума сошёл? Наливай!
На следующий день, Нью-Йоркский аэропорт имени Джона Кеннеди
Опять лил дождь. И опять Джеймс ждал его. А он ждал московский рейс.
И опять выходил один, опять.
Опять.
— Fucking shi… — привычно начал Джеймс и вдруг осёкся.
Потому что вслед за потерянным и унылым Рональдом выскочил запыхавшийся и какой-то чересчур встрепанный, широкоплечий рыжий мужчина. Отбросив в сторону небольшую дорожную сумку, он схватил Рона за плечо и, резко развернув к себе лицом, начал что-то орать, привлекая к их живописной паре всё больше внимания посторонних. Рональд пару минут молчал, то ли внимательно слушая, то ли соображая, что вообще происходит, а затем всё так же молча и без предупреждения двинул кулаком в челюсть. Рыжий заткнулся, но вместо того, чтобы напасть в ответ, начал постепенно расцветать в какой-то дебильной и абсолютно счастливой улыбке. А Рональд вдруг обнял его — резко, порывисто, — и Джеймс, наконец, понял, почему же он так ждал именно этого русского.
Уже по дороге в город Джеймс уловил обрывок фразы с заднего сидения:
— Хреновая тебе, Рон, Золушка досталась. Меня чтобы в тыкву засунуть, пришлось до невменяемости споить.
— Сам выбирал, — хмыкнул Рональд, — так что жаловаться не буду, и не надейся.