— Что до меня, я была бы только благодарна за это, — сказала миссис Спрингер, прерывая разглагольствования Томлинсона, которые тот с видом некоторого облегчения тотчас же прекратил. — Ненавижу субтитры. Я всегда чувствую, словно пропускаю все самые занятные места. Они размахивают руками и трещат без умолку, ты глядишь на субтитры, а там только и видишь: «Да». — Она пробурчала что-то невразумительное, изображая болтовню на чужом языке. — Потом глядишь и видишь: «Нет».
Это наблюдение поразило м-ра Стоуна, оно показалось ему восхитительно смешным и точным. И так совпадало с его собственными. Ему страстно хотелось сказать: «Да, да, и я почувствовал это». Но тут Грейс начала снова угощать всех хересом и, заразившись поветрием остроумия, наполняя бокал миссис Спрингер, сказала:
— Специально для тебя, Маргарет. К нему не прикасалась рука человека.
Миссис Спрингер опять судорожно выпрямилась.
— Когда слышишь, что к чему-то не прикасалась рука человека, — сказала она, — так и знай, что прикасалась нога.
И она поднесла бокал к губам, словно собиралась залпом осушить его.
М-р Стоун онемел от восхищения. Когда был вновь наполнен и его бокал, он так расхрабрился, что решил испробовать одну из шуток, ходивших у них на работе.
— Я вижу, — сказал он, — вы намерены превратить меня в алкоглито.
Ответа не последовало. Томлинсон выглядел удрученным, Грейс притворилась, что не слышит, миссис Спрингер действительно не слышала. Поднеся бокал к губам, м-р Стоун медленно и долго потягивал вино. Это была даже не его шутка — одна из острот Кинена, из бухгалтерии. Когда Кинен говорил ее, на работе тяжело вздыхали — это было хорошим предупреждением, надо было обратить на него внимание — но м-р Стоун всегда находил ее смешной. Теперь он решил хранить молчание, и решение это еще больше укрепилось, когда они собрались перейти в столовую и Грейс с некоторым упреком сообщила ему, что миссис Спрингер в трауре: не так давно похоронила своего второго мужа. Этим обстоятельством и объяснялась тогда внимательность Грейс и те вольности, которые позволяла себе миссис Спрингер. К тому же оно окутывало ее романтическим ореолом, далеко превосходившим ее собственное великолепие, ореолом, относительно которого, она, как видно, не оставалась в неведении.
Пока что миссис Спрингер почти не замечала м-ра Стоуна. За обедом же они сидели далеко друг от друга, так что за всеми свечами, букетами и бессчетным количеством недавних приобретений в виде выточенных из дерева поделок, вроде Иисуса-младенца в яслях или сосен, всех этих выцветших сувениров — следов проведенного в Австрии отпуска, которые Томлинсоны ухитрились превратить в традиционные рождественские украшения, они едва могли разглядеть один другого в освещенной свечами комнате. На двух маленьких столиках за пределами освещенного круга лежали поздравительные открытки, выбранные из числа полученных более чем за целое десятилетие: Грейс сказала, что у нее рука не поднимется их выбросить. Они отличались либо огромной величиной, либо богатством украшения: одна или две были окантованы кружевами — и каждый год извлекались и выставлялись на всеобщее обозрение.
Лишь после обеда, когда мужчины возвратились в женское общество, миссис Спрингер обратилась прямо к м-ру Стоуну.
— Сюда, — кокетливо сказала она, хлопнув рукой по софе рядом со своим местом. — Садитесь со мной.
Он сделал, как она велела. Предмета для разговора не представилось, и он заметил, как уже замечал три или четыре раза за этот вечер, что у нее вид человека, либо целиком погруженного в свои мысли, либо придумывающего, что сказать. И еще до того, когда молчание сделалось неловким, она и впрямь заговорила:
— Любите ли вы, — спросила она, повернувшись к нему с неожиданностью, которая уже начала у него ассоциироваться с ней, — кошек?
— Кошек, — сказал он. — Ну, это когда как. Вот на днях случилось. На прошлой неделе, по правде говоря…
— По-моему, все эти любители животных, — она помедлила, и хитрый огонек сверкнул в ее глазах, как всегда, когда она собиралась употребить крепкое словцо (она уже сказала «сука» и «проклятый»), — плетут несусветную чушь.
Последние слова она произнесла со странным нажимом, будто они сами по себе были остроумны; у нее получилось «несут светную чушь».