— Я засмеялся, и сказал, что за тысячу долларов его не купишь. В таком возрасте и с такой внешностью он хотел только быть желанным и обожаемым. И иметь классный секс так часто, как только возможно. А в 22 года это означает часто.
— Вскоре он присоединился к группе симпатичных парней — хотя и не таких симпатичных, как он — они смеялись, пили, и танцевали то, что тогда считалось танцами. Никто из них и взглядом не удостоил четверку мужчин среднего возраста, сидящих далеко от танцпола и пьющих вино. Возраста, в котором еще лет пять-десять отделяли их от того, чтобы наконец бросить пытаться выглядеть моложе, чем они есть. Почему бы ему смотреть на нас, если вокруг полно приятных мальчиков, жаждущих его внимания?
— И Фрэнк Даймонд сказал: «Он помрет в течение года. Посмотрим, насколько он тогда будет хорошеньким.» Только он не просто сказал это, а выплюнул. Как будто это был такой…я не знаю…странный утешительный приз.
Олли, который со времен глубочайшей скрытности дожил до дней, когда гомосексуальные браки легальны во многих шштатах, снова пожал худыми плечами. Как будто хотел сказать, что все это суета сует.
— Вот это был наш Мистер Вкусняшка, воплощение всего красивого и желанного и недостижимого. Я его не видел больше никогда до позапрошлой недели. Ни в «Хайпокетс», ни у Питера Пеппера, ни в «Высоком стакане», ни в одном другом клубе, где я бывал…хотя в клубах я бывал все реже и реже, когда началась эпоха Рейгана. К концу 80-х ходить в гей-клубы считалось дикостью. Как на маскарад в рассказе По о Красной Смерти. Знаешь, это как «Давайте, сбросьте оковы, выпейте еще шампанского и игнорируйте всех остальных как мошек». Это было не смешно, но не для тех, кому было 22, и кто считал, что его и пуля не возьмет.
— Тяжело было, наверное.
— Олли сделал свободной от трости рукой жест, говорящий comme ci, comme зa. «И да, и нет. Это было то, что завязавшие алкоголики называют жизнью в терминах жизни».
Дэйв подумал спустить всё на тормозах и понял, что не может. Подаренные часы вызывали ужас.
— Послушай дядю Дэйва, Олли. Коротко и ясно: ты не видел этого паренька. Ты видел кого-то, кто похож на него, но если Мистеру Вкусняшке тогда было 22, ему сегодня около пятидесяти. Если СПИД не подхватил, конечно. Это всего лишь твой мозг сыграл с тобой такую шутку.
— Мой старый мозг, — улыбаясь, сказал Олли. — Мой маразматический мозг.
— Я не говорю о маразме. У тебя его нет. Но твой мозг действительно старый.
— Без сомнения, но это был он. Он. В первый раз, когда я его увидел, он был на Мэриленд авеню, в футе от проезжей трассы. Несколько дней спустя он сидел на крыльце церкви и курил кретек. Два дня назад он был на скамейке позади приемного покоя. Все еще в синей майке и белых велосипедках. Движение должно было бы из-за него остановиться, но его никто не видел. Кроме меня, конечно.
Я не стану над ним подшучивать, — подумал Дэйв. — Он заслуживает большего.
— У тебя галлюцинации, старина.
Олли ничуть не волновался. «Сегодня он был в общем зале, смотрел телевизор вместе с ранними пташками. Я помахал ему, и он помахал мне». Усмешка, поначалу радостная и моложавая, сползла с лица Олли. «И он подмигнул мне».
— Белые велосипедные шорты? Синяя майка? Двадцать два, симпатичный? Я, конечно, натурал, но я бы заметил.
— Он здесь из-за меня, так что только я его вижу. ЧТД. — Он поднялся на ноги. — Пойдем обратно? Я уже созрел для чашки кофе.
Они прошли через дворик, поднимаясь по ступенькам так же осторожно, как спускались. Когда-то они жили в эпоху Рейгана. Сейчас настала эпоха Хрупких Бедер.
Когда они дошли до плиток перед дверями в общий зал, остановились перевести дух. Когда Дэйв отдышался, он сказал:
— Итак, что мы узнали сегодня, класс? Что смерть — это не скелет с косой на плече, скачущий на бледном коне, а горячий парнишка с танцпола с блестками на щеках.
— Думаю, все видят разные воплощения, — мягко сказал Олли. Если верить тому, что я читал, большинство людей у врат смерти видят своих матерей.
— Олли, большинство никого не видит. И ты не умира –