В этой схеме одна вселенная может даже содержать в себе другую. Если вам удастся сжать унцию материи до размеров орбиты электрона, она расцветёт в новый проспект пространства и времени — чей-то ещё Большой Взрыв, чьи-то ещё кварки и лептоны, звёзды и небеса.
Другими словами, оказывалось возможным задуматься над перспективой стать богом.
Стерн считал, что такое уже произошло. Турецкий фрагмент был, возможно, результатом попыток соединить две ветви Мирового Древа. Эти призраки (они двигались сквозь Говарда и вокруг него с регулярностью часового механизма) могут оказаться их создателями. Смертными богами. Демиургами. Архонтами, попавшими в западню: оказавшимися прикованными к собственному вихрю творения.
Здесь, в центре здания, разрушения стали ещё более беспорядочными. Говард взобрался на кучу битого кирпича и плитки. У него кружилась голова, или, скорее, мир и правда крутился вокруг этой оси. Он упрямо смотрел только вперёд. Всё, что он видел, было словно подёрнуто радужной плёнкой.
Почерневшие стены высились вокруг него, словно сломанные зубы. Он проходил мимо знаков и указателей; некоторые слова всё ещё читались: ВНИМАНИЕ или РАЗРЕШЕНИЕ или ЗАПРЕЩЕНО.
В центре здания находилась герметичная камера, окружённая двумя слоями арматурной стали. Это была матрица, в которую входили все провода и кабели; это было место, где Стерн фокусировал на фрагменте огромные энергии — пучки частиц горячее самого Солнца.
Ограждающие стены были повреждены, но некоторые секции уцелели. Всё остальное — обломки, осколки, и пыль — было унесено прочь взрывом. Герметичная камера одиноко стояла посреди кратера спёкшегося шлака внутри развалин лабораторного здания. Говард вступил в этот круг, подошёл к изорванной герметичной камере, ощутив новый поток ужасного жара, когда он двигался сквозь плотный от призраков и звёзд воздух к иззубренным стенами, и сквозь рваное отверстие, когда-то бывшее дверным проёмом, вошёл внутрь, в сердце мира: axis mundi.
Внутри его ждал Стерн.
Это был Стерн, хотя он более не был человеком.
Должно быть, он был здесь, когда фрагмент начали бомбардировать энергией — ближе, чем должен был, в соответствии с замыслом или по случайности.
Фрагмент превратился в яйцо сине-зелёного свечения. Он был футов двадцати в диаметре, или, по крайней мере, так казалось — внешний вид, как знал теперь Говард, был чрезвычайно обманчив. Он был горячий и несомненно живой. Он выглядел таким же непрочным, как мыльный пузырь, но более грозным — пузырь расплавленного стекла, содержащий вещество тысячи звёзд.
Он был совершенно явно радиоактивен; Говард полагал, что радиация уже его убила. Неважно, что здесь произойдёт — а здесь могло произойти даже чудо — жить ему осталось лишь несколько часов.
Алан Стерн стоял рядом со сферой. Он касался её.
Говард знал, что это Стерн, хотя от него мало что осталось. В некотором смысле Стерн, вероятно, и был мёртв; какое-то непонятное явление или процесс сохранило здесь лишь небольшую его часть: его разум, но почти ничего от его тела. То, что Говард видел в сиянии сферы, было прозрачным, как медуза. Нервная система — мозг и пучки нервов — пульсировала странным светом. Рука Стерна касалась сферы и как будто бы срасталась с ней, как и десятки щупальцеобразных отростков, что вырастали из его тела или врастали в него, пригвождая его к месту, как корни дерева.
Присутствие Стерна было похоже на туман; оно обволакивало Говарда и, казалось, разговаривало с ним. Говард ощущал ужасный застой, безысходность, бессловесный ужас. Если сфера была дверью, Стерн был бессилен войти в неё и не мог отступить. Он застрял между плотью и духом.
Он повернул голову — бесплотный пузырь, в котором даже кости черепа были лишь неясными тенями — и каким-то образом, не имея глаз, посмотрел на Говарда.
Говард помедлил — как долго, он не смог бы подсчитать или измерить.
Все его мысли, как и мысли Стерна, вертелись вокруг одной истины: что объект в этом помещении является проходом между мирами — или даже средством для создания новых миров. Эта идея как будто истекала из самого объекта. Не облекая её в слова, сфера заявляла о своём предназначении.
Но если это так, то единственный способ помочь Стерну (тому, что от него осталось, этой растерзанной сущности Стерна) было пройти в ту дверь, вероятно, раскрыв её для этого пошире. Преуспеть в том, что не удалось Стерну.
И как он мог бы это сделать? Это Стерн был гением, не Говард. Стерн пересмотрел и развил проделанное Хокингом, Гутом, Линде. Говард же едва мог их понять.
Стерн был колдуном. Говард — всего лишь учеником колдуна.
Неощутимые тела призраков всё плотнее и плотнее теснились вокруг него, словно тоже интересуясь этим вопросом. Говард сделал глубокий вдох. Воздух был обжигающе горяч.
Ему вдруг вспомнилось, как его мама мыла тарелки в раковине на кухне, а Говард вытирал их. Много лет назад. Сколько ему было? Пятнадцать, шестнадцать. Золотые деньки.
Стерн только что получил Нобелевскую премию — его портрет показывали по телевизору — и Говард рассуждал о том, как круто быть знакомым с таким человеком, с таким гением.
Мама сполоснула последнюю тарелку и начала спускать мыльную воду.
— Алан умный, этого не отнять. Но он также… Не знаю, как это называется. — Она задумалась. — Для него все лишь головоломка. Фокус. Покажи ему камень, и он определит, из чего он сделан и как оказался у тебя под ногами, и как работают его атомы и сколько бы он весил на Марсе. Но подобрать его просто так? Рассмотреть его, подержать в руке, ощутить его? Никогда. Это ниже его достоинства. Это отвлекает. Хуже того, это иллюзия. — Она покачала головой. — Он понимает мир, Говард, но я тебе говорю — он его не любит.
Contemptus mundi: презрение к миру и мирским вещам. Когда Говард прочитал эти слова в учебнике психологии, он сразу подумал о Стерне.
Он медлил, но ему не к чему было возвращаться — лишь к прокторам, их ужасу и огненной пустыне. Он удивился, что бомба до сих пор не взорвалась.
Существо, бывшее когда-то Стерном, смотрело на него с болью настолько же ощутимой, как и этот жуткий жар.
Говард вытянул руку. Кожа на ней пульсировала светлыми прожилками.
Теперь свет был повсюду вокруг него, внезапно появившись из ниоткуда.
Целый мир света.
Бомба, подумал Говард.
София рыдала и страдала, потому что её бросили одну в этой тьме и пустоте; но когда она подумала о свете, что покинул её, ей полегчало, и она рассмеялась.
Поле огня.
Он коснулся чего-то. Всего. Он держал его в руках. Камень.
Глава тридцатая
Эллен Стоктон заплакала, когда увидела бегущего к машине Клиффорда. Холодный воздух быстро её отрезвил; она знала, насколько маловероятна была их встреча. Она открыла ему дверь, и он подбежал, и они обнялись.
Декс с Линнет стояли снаружи. Она смотрела на него, словно ожидая какого-то вердикта. Он сказал:
— Пятнадцать минут — если отсчёту можно доверять. — Он понизил голос, чтобы мальчик с матерью не услышали. — Мы слишком далеко к востоку. Дороги, снег… мы не успеем добраться до городской черты за это время, не говоря уж о безопасном периметре.
В голосе Линнет звучало почти неземное спокойствие.
— Согласна. Мы можем сделать ещё что-нибудь?