продукт, своего рода “венец творения”, налагая на него, как лишь теперь он начинает
понимать, весьма жесткие обязанности в отношении собственной “разумности” и
порядочности.
Причиной такого осознания стала именно наука, прошедшая долгий путь сбора и
обработки информации, которая, в свою очередь, все больше и больше диктует нам те или
иные решения, направляя наше внимание на определенные области знания и проблемы
космического ранга. Она, эта наука, то есть определенная система получения, обработки и
использования знаний о мире и человеке, дала нам множество сведений, кроме самого
главного: что же такое сам человек? Что мы собой представляем? Зачем появляемся на
свет и почему умираем в тот момент, когда, как нам кажется, только начинаем что-то
понимать и в чем-то разбираться? Почему “венец творения” в системе мироздания
оказывается всего лишь игрушкой случайностей, не обладая никакой абсолютной
ценностью в бесконечности вселенной и весьма относительной - на протяжении своей
краткой и полной превратностей земной жизни?
Эти вопросы человек начал задавать себе с того самого момента, как почувствовал себя
человеком. Возможно, когда-нибудь мы узнаем, что эти же вопросы возникали еще у его
предков, а, может быть, и у некоторых из его современников - животных, с которыми он
оказался особенно тесно связан. Сейчас мы знаем, что животные обладают своим языком,
что они вовсе не “бессмысленные и бессловесные” создания, а поведение современных
“диких” животных, в полном смысле слова обитающих среди людей (известно, сколько
“диких” животных живет в наших городах) и, без преувеличения, стремящихся к общению
с человеком (раньше это могли наблюдать, главным образом, отшельники), позволяет
предположить, что образование “ноосферы” и изменение силовых (энергетических)
характеристик Земли в результате человеческой деятельности не прошло бесследно и для
эволюции животного царства.
Так почему же на поставленные вопросы наука не давала и не могла дать ответ? В
первую очередь потому, что она была позитивной наукой. Она изучала человеческое тело,
его строение и физиологию, и уверяла, что это и есть собственно человек. Она
рассматривала возможность появления жизни в космосе и на планетах, рассматривала
следы эволюции жизни на Земле и приходила к выводу, что, поскольку шансы на
возникновение таких условий на других планетах ничтожны, жизнь на Земле “зародилась”
случайно. Отсюда следовало заключение, что человек - явление не только эфемерное, но и
случайное, так что никакой “миссии” (цели) он в себе не несет, а его стремление к
познанию и преобразованию мира - всего только результат определенной структуры
мозговых клеток…
Будь это действительно так, прирожденный дар познания, приведший к такому итогу,
стал бы убийственен для человека и человечества. По счастью, вероятно, с того самого
момента, как указанные вопросы без ответа приобрели ощутимую остроту, у человека в
качестве противовеса пробудилось то, что именуют обычно “религиозным чувством”. Оно
коренилось в интуиции и в тех “сверхчувственных” ощущениях, которые на протяжении
тысячелетий служили питательной средой для мистицизма.
Если наука явилась способом экспериментального постижения мира, то религия взяла
на себя попытку его объяснения - объяснения, собственно говоря, не самого мира, а
структуры мироздания в целом, став разграничительным барьером между логикой науки и
экстазом веры, являвшемся, в свою очередь, орудием “сверхчувственного” познания,
поскольку его питала информация иррационального характера.
Религия использовала материал позитивного знания, но в основе своей опиралась на
мистицизм - невнятное предощущение многих из нас, что человек находится как бы на
грани двух и более миров, из которых только один вмещает его физическое тело, а потому
является для него безусловной реальностью, в то время как другие остаются спонтанно
возникающими и исчезающими феноменами, не оставляющими в памяти ничего, кроме
смутно скользящих теней, к которым так присматривался в свое время Платон.
Являются ли эти тени отражением какой-то реальности, или сами они всего только
фантомы, возникающие в результате несовершенства наших органов чувств, нашей
нервной системы, наших собственных дефектов, постулирующих их возникновение и
исчезновение? В конце концов, к этому и сводился вековечный спор материализма с
идеализмом, в своих крайних проявлениях одинаково склонных рассматривать данную
нам в ощущениях реальность только под каким-то одним углом зрения, забывая о
многомерности и многообразии мира, открывающегося нам лишь в узком спектре наших
возможностей.
Развитие науки в XX столетии (а для математиков - значительно раньше) прояснило тот
факт, что уже не в умозрительном плане, а в самой что ни есть практической деятельности
человеку сейчас приходится иметь дело с силами, в реальности существования которых
мы не можем сомневаться (например, гравитация, магнитные поля, электричество),
однако для нас они столь же “нематериальны”, как те символы или абстракции, которыми
мы их обозначаем и которые, в конечном счете, так похожи на символический язык
средневековых алхимиков, каббалистику гностиков или образы религиозных иерархий
Востока.
Именно поэтому я рискну утверждать, что сознание современного человека полностью
дематериализовано и насквозь символистично. Именно развитие науки и ее использование
приучило человека современного оперировать исключительно символами, за которыми
часто нет никакого предметного содержания. И все же они воспринимаются адекватно
людьми на всех концах земного шара подобно тому, как один и тот же китайский
иероглиф, имеющий совершенно различную фонетическую огласовку на севере и на юге
страны, и там и там передает заключенную в нем информацию в неискаженном виде. Не
эта ли символистичность мышления, которую впервые открыли в конце прошлого
столетия поэты-символисты, а следом за ними - и художники, обратила внимание наших
современников на духовное наследие древних культур и цивилизаций, увидев в
причудливых образах мифотворчества минувших веков символистическую тайнопись,
отражающую вполне реальные явления физического и духовного мира?
Однако, можно ли говорить о подобной “иероглифичности”, заложенной в мистических
ощущениях человека, на которой взрастали все религии прошлого? Такой вопрос
тревожил одинаково теологов, этнографов и религиоведов, но окончательного своего
разрешения не получил, хотя большинство его исследователей склонялись к
утвердительному ответу, поскольку в основе всех религий древности (во всяком случае,
тех, чьи корни удается проследить в достаточно долгой перспективе времен) оказываются
схожие мифы, представления, образы и даже обряды.
Таковы идеи потопов, искупления, сошествия учителей (с небес или со звезд), учение
об инкарнациях, метампсихозе и многое другое, что можно, конечно, объяснить
заимствованием идей друг у друга, “бродячими сюжетами” или единством
психоментальной структуры вида Homo sapiens, являющегося единым биологическим
видом на нашей планете. Однако для каждого из этих предположений потребовалось бы
слишком много оговорок и допущений. Проще предположить, что в основе таких
первичных мистериальных предпосылок лежит некая объективная реальность,
вызывающая представление об иных мирах и пространствах, об иных силах и иерархиях, с
которыми человек связан чем-то, что и является его истинной, непреходящей сутью,
проявляющей себя через его физическое тело.