Между тем Иван Петрович выучил смышленую Гюльджан грамоте.
Как-то раз входит мать, еле передвигает ноги, на палочку опирается. Вошла — и повалилась на сундучок:
— Упала я нынче, дочь моя, у чана… Хозяин меня за порог выбросил. Давно уж привязался ко мне кашель, злые джинны 61 грызут меня. Лихорадит всю…
И посылает мужа к знахарю. Не советовал русский рабочий бедняку Тиракулу связываться с обманщиками-знахарями. Но царь и баи не построили больниц для бедняков. Волей-неволей пришлось Тиракулу послушаться хворой жены, позвать знахаря.
Пришел бакши — знахарь — врачевать больную. Велит Тиракулу:
— Режь козла. Я — твой друг, Тиракул.
— Ну, друг так друг. Дружба — не вражда, не опостылеет никогда.
Козел-то последний. Не пожалел Тиракул — зарезал последнего. Взял бакши внутренности козла, стал бить ими больную.
— Лучше ли?
Бил-бил, а хворой все не легче. Начал тогда бакши с ножом плясать около больной, заклинать, бренчать на комусе 62. Потом бросился вон:
— Держи, хватай! Ах, горе какое! Злой джинн вылетел из хворой и вселился в осла…
У крылечка на привязи стоял осел — последнее богатство Тиракула; барана-то давно сами съели.
— Я твой друг, я спасу тебя от больного осла, не дам заразиться стаду, — сказал бакши. Взвалил зарезанного козла на Тиракулова осла и отправился домой.
Друг-то друг, а последнего осла увел.
Не встала Сурахан. Схоронили ее. Гюльджан не находила себе места. Ее насилу увели от материнской могилы.
Бай, манап и бий меж тем опять вспомнили про долг. Пришли к Тиракулу, все трое. Бий говорит:
— Чему только не подвергается голова человека и копыто лошади! Ты брал деньги, мы свидетели. Жена твоя умерла. Отдай баю на ее место твою дочь Гюльджан. Так велит адат 63, так гласит шариат 64. Бий все знает.
— Мала, мне такую не надо, — заупрямился бай.
— Бери, бери! Ты ее продашь, деньги получишь. Бий все знает, — шепнул бий.
— Ладно. Так и быть, возьму.
Испугалась черноглазая Гюльджан — шелковая коса, задрожала, как птенец сизоворонки, в темный угол забилась под шест, на котором дремал белогрудый беркут-бородач.
Сейчас уведут ее от отца, из родного угла.
Услышал белогрудый орел этот разговор, встрепенулся, взмахнул широкими крыльями и опять сложил их. Недовольно заклекотал, словно сказать хотел: «Нет, бай, не возьмешь ты Гюльджан».
Не покорился баю Тиракул — не зря он тайком просиживал ночи с русским ссыльным Иваном Петровичем. Схватил Тиракул со стены кремневый самострел и закричал:
— На дикого зверя бросают орла, а на ворону — камень! Прочь от моего очага! Не отдам я вам мою Гюльджан!
И взвел курок. Убежали пестрые халаты…
— Правильно, Тиракул, ты поступил с притеснителями, — сказал ему Иван Петрович, когда узнал о смелом поступке бедняка Тиракула.
Силой захватили Тиракула. Скрутили ему ремнями руки за спиной, увели в город, бросили в тюрьму…
Гюльджан отдали баю. Привели ее к запарочному чану, туда, где раньше стояла ее мать:
— Теперь ты моя. Хочу — на барана тебя променяю, хочу — табун верблюдов за тебя возьму, хочу — у чана заморю, хочу — в шелка, в золото наряжу.
Молчит Гюльджан. Слезы катятся из глаз. Ловит палочкой в вонючем чане кончики шелковых ниток.
Маялась также у бая в рабынях старая ковровщица — бабушка Огульораз; с десяти лет попала в кабалу, так всю жизнь и отняли у нее кровососы. Не только по коврам да по шелкам была она мастерица — была и вышивальщицей первой руки, лучшей статьи. Памятью — богата, душой — добра, словом — цветиста. Всяких сказок знала множество. К детям приветлива, ласкова.
Повадилась к ней по вечерам и Гюльджан: за сказками-то и не заметила, как вышиванье пришло.
О чем бы ни сказывала Огульораз, в сказках-то у нее всегда солнышко гуляло. Глянешь: за допотопным станком сидит сгорбясь — ни дать ни взять раба-мученица; а сказ поведет — будто орлица, всему людскому мастерству царица, и пастбищам, и водам. Это-то и дорого — такое солнышко со счета не сбрасывай, оно никогда не гасло у народа. Слово у нее, как костяное веретенное колечко, — ровно, кругло, отточено. Говорит Огульораз:
— Все нам долбят: «На чьей земле живешь, того и песню поешь». Но скоро мы, дочка, свою запоем! Вон Иван Петрович наставляет нас ее спеть.
Всему научилась черноглазая смышленая Гюльджан. Да так-то скоро… Совсем ручонки молоды, а в деле старым не уступят.
Эх, если бы волю маленькой пленнице! Уж вышила бы она, что знала-ведала, что сердечко просит… Жаль, простору нет.
64