— Ясно, — кивнул Трофимов.
— Да, теперь-то ясно, — прислушиваясь к разноголосому гулу машин, сказал Рощин. — Чего уж проще: поточно-комплексная. А сколько нам ради этой простоты потрудиться пришлось — и не расскажешь. Подчинить огромный участок единому плану, связать усилия сотен людей и десятков машин, да так, чтобы нигде ничто не оборвалось, не спуталось — вот это работа! — Рощин неожиданно обернулся к Лукину: — А ну-ка, Константин, посигналь!
— Есть посигналить! — отозвался Лукин. Он нагнулся к переговорной трубке: — Миша, посигналь!
— Есть! — высунул голову из люка машинного отделения моторист, и его перепачканное мазутом лицо расцвело юной белозубой улыбкой.
«Ту-ту! Ту-ту-ту-ту-ту-ту!» — прорезал воздух тугой и высокий сигнал сирены.
«Ту-ту! Ту-ту-ту-ту-ту-ту!» — подхватило и, как подпрыгивающий мяч, погнало перед собой этот звук лесное эхо.
И вдруг, словно по отданной кем-то команде, лес громыхнул в ответ десятками гудков и сирен.
— Это у нас сигнализация такая, переговариваемся, как по телеграфу, чтобы собрать командиров участка на диспетчерский пункт, — пояснил Рощин. — Пока подъедем — они и соберутся.
Неожиданно, сделав крутой разворот, катер вынырнул из-под свода деревьев и, четко постукивая мотором, заскользил по широкому, залитому солнцем зеркалу Вишеры.
— Пятый участок, — сказал Рощин, указывая Трофимову на тянувшиеся по воде узенькие из спаренных бревен переходы, которые, подобно гигантской сетке, лежали на реке от берега до берега. — Здесь мы и сойдем.
30
Самолет шел на посадку. Под резко накренившимся крылом замелькали верхушки сосен. Казалось, еще мгновение — и самолет коснется их колесами.
Сняв мешавшую ему шляпу, Швецов прильнул к окну.
От белого здания Ключевского аэропорта по дорожке, ведущей к посадочной площадке, бежали люди.
Мысль о том, что через несколько минут он увидит кого-нибудь из своих сослуживцев, обрадовала Швецова, как радовало его все, что так или иначе было связано с комбинатом.
Каждый раз, когда ему приходилось надолго отрываться от привычной работы, он начинал тосковать. Но вот он снова у себя. Его ждут сотни неотложных дел и многое, многое из того, что составляет для каждого личное понятие — «у себя».
Москва утомила, встревожила Швецова. Он был недоволен поездкой. Со смутной тревогой вспомнил он свой разговор с заместителем министра и напутственные слова, которые тот сказал ему, прощаясь: «Реальность нашей программы — это живые люди…» Ох, как всем нам следует помнить эти слова товарища Сталина!..
«Мне ли их не помнить?» — подумал Швецов и, точно продолжая разговор с заместителем министра, стал припоминать все, что выполнил и собирался выполнить для многотысячного коллектива работников комбината.
Перед ним возникла длинная вереница больших и малых дел, из которых состоит повседневная работа директора. Все было учтено. Все перед глазами. Швецов даже сейчас, в самолете, мог до мельчайших деталей представить себе огромное хозяйство комбината, слагавшееся из шахт, заводов, лабораторий.
Знать все, что касалось своего предприятия, было обязанностью директора, но знать все это так, как знал Швецов, было искусством. И он гордился этим особым директорским искусством, которое далось ему далеко не сразу.
Самолет взревел моторами и остановился. Швецов так задумался, что не заметил, как произошла посадка. Он встал и пошел к выходу. Первым, кого он увидел, ступив на землю, был Глушаев.
«Что с ним?» — удивился Швецов, всматриваясь в его непривычно серьезное, встревоженное лицо.
— Здравствуйте, Леонид Петрович! Как долетели? Не укачало? — подхватив швецовский чемодан, допытывался Глушаев.
Голос его показался Швецову напряженным, движения чересчур суетливыми.
— Что-нибудь случилось? — чувствуя, как тревога Глушаева передается и ему, спросил Швецов.
— Ничего, ровным счетом ничего, Леонид Петрович, — попытался улыбнуться Глушаев.
— Так. А почему именно вы приехали меня встречать?
— Ну как же, Леонид Петрович, — снова изобразил на лице улыбку Глушаев. — Ведь в Москве решались мои вопросы.