Вечером я слишком устал, чтоб еще раз побродить по городу, любезность правителя сих мест не знала границ, ибо он послал мне провожатого для сего времяпрепровождения. Но моих сил хватило лишь на вечернюю молитву, после которой я, словно сноп, повалился на кровать и проспал вплоть до позднего утра.
Утром же случилось немыслимое - словно безумец, ленящийся откликнуться на зов, я проспал намаз. Когда очнулся и глянул в окно, заметив сколь высоко солнце встало, осветив вековечные шапки гор окрест, не поверил собственным глазам. Первая мысль пролетела - опоили - ведь никогда прежде подобного со мной не случалось. Я подхватился, бросился к двери, все еще не в силах поверить происшедшему: к моему изумлению, Селим еще тоже спал. Когда он очнулся от моих толчков, тоже не мог понять, что произошло, тоже начал кивать на питье, чай моему верному слуге показался нектаром, что подают не люди, но гурии. А после повалился снопом передо мной, пытаясь вымолить прощение, что не разбудил в должное время.
Оставив Селима, я вернулся в свои покои, где метался меж стен, точно безумец, воистину в те минуты я напоминал Меджнуна, и лишь много позже пришел в себя. Последний раз, когда я не молился на рассвете, было время моей тяжкой болезни. Тогда язык мой столь присох к небу, что я не в силах был пошевелить им. Я молился про себя, пытаясь продраться сквозь пелену горячки, благодаря всеблагого: и за тяжелое наказание или испытание, верно, последнее, но тогда мне о том еще не было ведомо, и за сладость грядущего от него избавления. Так и случилось, а теперь, как я мог объясниться с властителем небес? Какую извинительную фразу построить, чтоб заслужить его прощение?
Сказано: "Я сотворил джиннов и людей только для того, чтобы они поклонялись Мне". Это и есть смысл и суть всякого существования, мера мер и весть вестей. Что может быть возвышенней и прекрасней пятикратной молитвы, что сравнится с ней в человеческой юдоли, что вознесет всякого выше ежедневного устремления к свершению ее? Пропуск или искажение хотя бы единой влечет за собой семьдесят лет адского пламени, и еще четырнадцать бед - пять в этой жизни, три по смерти, три в могиле, и три при воскрешении. И что я смогу ответить в оправдание, какую меру положу на другую чашу весов, когда мой грех будет взвешен и определен?
Посланник господа говорил, что уважительной причиной следует считать случайный сон от сильной усталости, возможно ли мне прибегнуть к подобному толкованию своего действия, вернее, бездействия? Соглашусь ли я с тем, что мой пропуск был по причине вполне житейской, случающейся у всякого, кто верует в святость молитвы, но по какой-то причине не может ее свершать. От этого он не делается нечистым, тем, кого господь наш встретит во гневе. И милость вседержителя всегда опережает его наказания, и никогда не поздно обратиться к нему за покаяниями и получить высшее прощение, ибо господь никогда не оставляет раскаявшегося.
Я долго молился, неведомо, сколько времени провел, прислонившись разгоряченным лбом к прохладе коврика. Я говорил, не пытаясь оправдаться, я рассказывал, вспоминая прежние свои грехи и раскладывая их по полочкам, я описывал все то, что случилось со мной в долгий переход, и еще раньше, пока не ощутил долгожданное облегчение, и оно уже подсказало мне, что мои моления не стали напрасными. Еще раз возблагодарив всемилостивого, я поднялся с колен, тут только обнаружив, что за дверью находится человек, дожидавшийся терпеливо окончания молитвы. Я подошел к двери, мне было сказано следовать в зал приемов - пришло время встречи с государем.
Возблагодарив вестника, я последовал за ним и вскорости оказался в небольшом помещении, мало походившим на тот роскошный зал, где мой господин принимал гонцов со всего света. Впрочем, в то время я мало замечал происходившее окрест, сбитый с ног случившимся утром, я никак не мог настроиться на встречу с государем. А ведь именно ради этого, нагородив несусветной, подлой лжи, господину моему я самовольно отправился в Мухтафи, где могла благополучно разрешиться судьба самого султана Турана.
Что зала, сам дворец мало напоминал здание, возведенное моим господином в Самарканде. Скромное строение, оно больше походило на летний домик визиря, отошедшего от дел, столь невзыскательным казалось. Мысленно я еще подивился, что самое важное строение Мухтафи терялось посреди других домов, как тут не вспомнить родной Самарканд, город мастеров, где дома известных чеканщиков, кузнецов, не говоря уж о создателях бумаги, выделялись среди прочих простой величественностью и изящностью стиля. В Мухтафи все было иначе. До странности разнообразная архитектура, где самые разные стили мирно уживались друг с другом, а дома, что возведенные совсем недавно, что созданные, как кажется, во времена самого Искандера, мирно соседствуя, создавали неповторимую картину города. И среди этих зданий виделся неким отщепенцем дворец правителя, в дом коего я и проник, прикинувшись совсем не тем человеком, которого он желал бы видеть.