Доведется ли мне? Неведомо. Странно, что я спрашиваю о том, что случится в землях, далеких от мест обитания мазанудженджей, но тому есть очевидная причина, а именно, библиотека. Я не сомневался, что деяния господина моего будут запечатлены золотыми буквами в книгах, а те непременно попадут в хранилище мудрости Мухтафи, где немыслимые существа рано или поздно коснутся их - или уже коснулись, возвернувшись из долгого пути в наше время.
Если только это не морок, навеянный джиннами, извечными смутителями человеческого разума. Эта мысль не покидала меня, ведь, кто знает, что на самом деле есть эти существа, порождения демонов или создания творца всего сущего? Вот и сейчас сомнение вновь закралось в мою душу, изводя и не давая покоя. Где та уверенность, с которой я отправился в путь? Была она или лишь казалась? Сейчас я лишь мог вспоминать о ней, постигая глубины нынешней слабости. И это воспоминание не давало мне покоя в последующие дни, когда приходилось смиренно ждать разрешения внове увидеть правителя Мухтафи.
Пока же он безмолвствовал. Несколько раз я обращался к советникам его, но получил лишь один и тот же ответ - государь занят, когда он возжелает меня увидеть, то непременно сообщит. Я отставал, но все одно, не мог успокоиться. Неудивительно, ведь природа пророчеств, а как иначе можно назвать рассказы о будущности, передаваемые визирем, коснувшимся удивительных созданий и объявших их непостижимый разум своим сознанием, они все, по разумению всякого набожного, да просто всякого здравомыслящего человека, есть не что иное, как наветы лукавого. Кто, кроме всевышнего, способен узреть будущность, кроме пророков его и самого Посланника? Кто еще может постичь глубинный смысл всех и всяких вещей, иным способом, как не обретя милость всеведающего? Я же помыслил греховное, решил, будто кто-то еще, помимо творца, способен пребывать в прошлом, настоящем и будущем, и познавать их иначе, как по воле самого господа нашего. Я осмелился бежать господина моего, замыслив тяжкий грех, не отверг искус, но последовал за ним, мня себя способным отличить истину от лжи в том, что еще не стало явью по воле всемогущего. Я решил, что здесь нет его воли и его закона, что тутошний визирь способен на нечто большее, нежели сам Посланник - узреть замысел будущности еще до того, как она станет готовой к воплощению.
Обычно на этом я оставлял свои однообразно печальные рассуждения и отправлялся размять ноги, обходя дозором невеликий, но прекрасный город, любуясь его башнями, дворцами, базарами и домами. Иногда меня сопровождал Селим, иногда проводником в подобных странствиях оказывался кто-то из слуг государя Мухтафи. Мне показывали и рассказывали удивительное о городе, то, что поначалу считал пустопорожними сказками. Я побывал во множестве, как древних, так и недавних мест вечного города, мне открылись прекрасные творения зодчих, давным-давно или совсем недавно живших в Мухтафи. Я видел изумительные картины, статуи, фрески и витражи, греховно изображавшие людей и животных, часто человеческая натура представала перед зрителями обнаженной, будто в парной - но исключительно прекрасной, я, понимая, насколько тлетворны сии изображения, не мог не отдать должное их создателям.
Мне так же показывали удивительные механизмы, помогавшие жителям города спасаться от жара солнца летом и сохранять его зимой, подниматься, подобно птицам, в небо, или забираться, точно кротам, в самые глубокие недра, выискивая там самоцветные каменья, серебро или золото. Я читал прекрасные стихи давно исчезнувших поэтов, о коих не имел ни малейшего представления, а равно и тех, о которых знал весьма много. Я читал переложения великой "Пятерицы", написанные Низами и Дехлеви и поражаясь простой изысканностью языка, думал: посмеет ли кто из наших нынешних поэтов написать нечто подобное на моем родном языке? Я открывал для себя удивительные сочинения мудрецов далекой древности со всех сторон света и восхищался их глубокими познаниями. Мне стали доступны самые прекрасные из стихов, написанные или переведенные на арабский или персидский, начиная с дикого сердцем слепца Рудаки и прекрасной неизвестной Рабиа Балхи и заканчивая изящным хулителем и пьяницей Хайямом, врезавшимся мне в душу еще в пору юности и нынешними творцами изящного слова: Джами и Лутфи. Я познавал поразительные тайны природы, о которых можно только судить человеку. Я постепенно запамятовал о прежних постыдных измышлениях о правителях Мухтафи, постигая, сколь прекрасное, воистину, богоугодное дело они совершают.
И все же нечто странное, не понятое пока, не давало мне совершенного успокоения. Нет, то было отнюдь не понимание, что каждый прожитый день отдаляет меня от господина моего, нечто, что я, прогуливаясь по каменным мостовым города, никак не мог уразуметь. Я бродил среди жителей, спрашивая их о том или ином, те в ответ, если имели способность к познанию арабского или персидского, отвечали охотно, а если не имели, звали тех, кто мог бы помочь в нашей беседе. Но это странное не позволяло мне ни испить кофе в холодный солнечный день, ни согреться чаем в день ненастный. Я долго не мог понять, что за причина моему беспокойству. Пока не постиг очевидного.