— Ага.
— Что-то ж она мало болела. Вообще не слыхать было.
— Неделю.
— А-а-а…
— Несварение это у нее. Повечеряла, а назавтра не встала.
— Ну-ну.
— Так, может, прямо сейчас за работу бы, Язэп?
— Сейчас не могу, а завтра с утра можно бы. Только ты мне добрых помощников дай. Проси Николая.
Томаш посмотрел в мою сторону.
Делать гроб с дядькой Язэпом! Я был молод, и в моей взрослости было кое-что от лукавого. Иногда эти наносные черты незаметно начинали стираться. Но я с молоком матери впитал не чуждую людям привычку, пусть себе и невинно, хитрить. И я сказал:
— Да вот как время выкроить, будь оно неладно. Отцу нездоровится, так я один.
— Что тебе это время? Ты что, помирать никогда не будешь?.. Хотя, правда, тебе еще далеко.
«Вот, значит, с какой меркой он ко мне прикладывается, — подумал я. — Нет, хватит ломаться».
И я сказал:
— Ладно.
— Дай еще одного, — напомнил дядька Язэп.
Томаш молча постоял и ушел.
И тут что-то никак не подобающее моменту произошло с дядькой Язэпом. Он затряс от смеха бородой, затряс головой.
— Что ты, дядька?
— Томашиха преставилась! Повечеряла, говорит, как обычно, а назавтра с постели не встала… Несварение! Как ты думаешь, сынку, сколько в ней пудов было? — И вдруг умолк, положил руки на колени, посидел так немного и встал. — Пошли.
Он ушел, а я сижу один и думаю:
«Что это у него? Неужели тут одна причина, что Михал сын ему, а Томашиха чужая и любила перемывать людям кости?»
Я представил себе эту толстую, грузную, как туча, женщину. Куда бы ни шла, все жует что-то, кого бы ни встретила — проводит взглядом жалостливого осуждения…
— Братка Михал, — произнес я тихо, — есть же люди, смерть которых не вызывает желания противиться природе… Но умер — ты!
Тихо было на улице и в поповском саду…
Дося сидела с практикантом на завалинке.
Я встал, чтобы пойти домой, но, отойдя немного, остановился. Это было свыше моих сил — не постоять хоть самую малость. Философические доводы покинули меня, ибо волнение в душе не достигло полной силы.
— Досенька, — шепчет он, — милая…
Она молчит, и две темные фигуры снова сливаются воедино…
Ласково глядят на землю тихие звезды.
В длинном Томашовом гумне, на сыром току, мы делаем Томашихе гроб. Крепкий, как дуб, на толстых жилистых ногах, стоит на мягких стружках дядька Язэп и чертит на шершавых досках линии, а мы вдвоем — я и Астап Варивончик — сидим на доске верхом и строгаем ее «бараном».
Дядька Язэп сегодня особенно молчалив, разве что обронит несколько самых необходимых слов о гробе и досках; он топчется на месте тяжелыми сапогами, как-то пригорбив широкую спину, и на усах у него опилки — были на рукаве, а рукавом он разглаживал усы.
Сегодня я словно отдалился немного от дядьки Язэпа и корю себя этим, вовсе не думаю и о Михале; в голове у меня тупо толкается кровь, голова слегка побаливает, и мысли мои как-то притупились, за ночь потеряли остроту, задремали давешние доводы и рассуждения. Упорно и без усилия думается только об одном — о маленькой смуглолицей Досе. Сладкая тоска овладевает мною.
Астап Варивончик, как всегда, весел, подмигивает мне хитрыми узкими глазками и то и дело облизывает губы.
— Что ты подмигиваешь?
— Какой-то ты дохлый сегодня.
— Не выспался.
— Да уж ясно, что не от пересыпу.
Я молчу.
— Я, как помоложе был, так черт его когда и спал — бабы покою не давали. Но я был покрепче тебя, меня вот так в сон не клонило.
Я по-прежнему молчу.
— А у тебя-то баба есть?
У меня появляется потребность почесать возле ушей.
— Пот, — говорю я.
Астап Варивончик не спускает с меня лукавых глаз.
— Пот, — повторяю я.
И молчу. Меня берет злость на Астапа Варивончика. Чего он лезет в душу, чего ворошит то, что и без него гнетет и мучит? Лицо его прямо передо мною. Круглое и рыжее лицо, молодое и сытое; только мелкие морщинки и синие круги под глазами, да голова начинает лысеть. Дядька Язэп с минуту смотрит мне в глаза, потом, вроде бы о чем-то догадавшись, приходит на выручку:
— Иди, Николай, сгони мне вот в этой доске кант — я сбивать начну.
Тут-то уж я окончательно убеждаюсь, что он знает, о ком я думаю. И мне приятно смотреть на его сухую и крепкую, присадистую фигуру. Я направляюсь к нему, а Астап Варивончик запускает руку в белые стружки в углу — недавно приходил к нам в гумно Томаш, принес бутылку водки и вяленой колбасы на закуску.
— Пейте, братки, да заканчивайте, — сказал он, — женка-то моя без хаты.