Дядьки Язэпа нигде не видно.
Я вышел за ворота, бросил взгляд на осевшую стену, под желтые клены: на скошенной вчера и привядшей за ночь луговой траве лежал ничком дядька Язэп. Плечи его вздрагивали, лицом он зарылся в траву, и с травой же перепутались черно-седые волосы, упавшие на лоб.
Я подошел к нему и сел рядом.
Доходил с гумна смолистый запах стружек, пахло с огородов землей. За плетнями в садах падали спелые яблоки, и над нами доспевала рябина.
Уткнувшись лицом в траву, как малое дитя, плакал дядька Язэп.
Над широкой землей пахнет осенью, погожими днями дует тугой ветер. И шумят, шумят кусты над задумавшейся глубоко рекой…
Трава на дороге вытоптана, временами с далеких холмов долетает с ветром и оседает на нее пыль. Дорога чистая от недавних дождей и величаво-веселая от солнца и ветра. На ней лежит плуг, а рядом с плугом я — лежу, подставив лицо ветру, наблюдаю, как за кустами шиповника пасется конь, и слушаю, как шумят ветви молодых осин и берез. Можно различить, как под ними пресновато пахнет река.
Сегодня я совсем не видел дядьки Язэпа. Сейчас он уже не так тоскует, больше может говорить о Михале — привыкает помаленьку, что нет его.
Вчера вечером я опять сидел с ним на завалинке. Он был веселее, чем в прошлый раз, и рассказывал со смехом, как Астап Варивончик минувшей зимой перелезал ночью пьяный через колодец, думая, что это прясло. Перелез, спрыгнул «по ту сторону забора» и едва не замерз в колодце, прежде чем его оттуда вытянули. Эту историю я слышал много раз, причем от него же, и он сам это знал, однако рассказывал со смаком, не скупясь на острое словцо… Дося, как и тогда, гуляла под руку со студентом-практикантом.
— Землемер? — спросил тихо дядька Язэп, кивая в сторону темной пары.
— Он самый.
И мы молчали, а я думал: «Дося совсем юная, и она, положим, еще плохо разбирается в своих чувствах да и в людях. Но неужто и сам дядька Язэп отставляет меня на второй план и неужто только из-за того, что тот — студент?»
От этих размышлений всю ночь у меня скребло на сердце и сейчас не отпускает. Хочется куда-то идти, делать что-то важное, значительное — невмоготу лежать тут, на этой дороге.
Я нервно вскакиваю и, сам не знаю зачем, окидываю взглядом только что вспаханный мною загон. По нем разгуливают вороны, что-то клюют и дерут глотки. Мне тоже охота кричать и петь. Во мне оживают слова песни:
В воображении вдруг явственно всплывает хор, исполнявший эту песню; был я в городе, сидел в театре и слушал, немея от восторга перед чем-то бескрайним, никому не подвластным, чуждым мелочного лукавства. Вот как сейчас немею при мыслях о Досе…
Да, что я буду делать дома вечером?
Сажусь и думаю.
Вдали маячит фигура Петруся Михалинчика — он распахивает ржище; идет в огромных сапогах за плугом, словно падая вперед, насвистывает на все поле, аж мне тут слышно, — от этого ему весело. Где-то за кустами проезжает Евхим Стригун, я узнаю его по голосу — ему и нужды нет кричать на коня, а он кричит, кричит так, что на вспаханном пугаются вороны.
Там, где-то за кустами над речкой, у дядьки Язэпа досыхает скошенная трава. Не может быть, чтобы Дося не пришла сложить ее в копны. Вспомнив об этом, я отдаюсь мыслям, что не зря торчу тут, на этой зеленой дороге, — вечером-то она все равно будет со студентом.
Теперь я весь нетерпение. Оттаскиваю под телегу плуг, сматываю вожжи и держу путь к дядькиной отаве. Там — никого, только стаи диких птиц.
Полный разочарования, возвращаюсь. Дохожу до опушки кустов и вижу: маленькая и смуглая, навстречу идет Дося. Идет босиком, в синем, на густых черных волосах — белая косынка.
— Ваша отава совсем сухая, — говорю я.
— Тата завтра ее заберет.
Что бы еще ей сказать? Когда сижу вечером с дядькой Язэпом и вижу, как она разгуливает с каким-то практикантом, у меня складываются в голове целые монологи. Но это не сейчас… Я не знаю, что ей еще сказать.
Мне отчаянно хочется подхватить ее на руки и мчать куда-то далеко, за высохшую отаву, за бескрайнее поле. Мчать, пока она не закроет глаза и не задремлет. Тогда я положу ее на землю, овеянную ветрами и исхоженную людьми, буду смотреть на нее, н у меня будут слагаться сами собой великие гимны.
А пока я молчу и смотрю ей в лицо.
— Что ты так смотришь?
Лицо ее вдруг заливает краска, и я чувствую, что она тоже не знает, о чем говорить.
А может, ей тоже страшно хочется, чтоб я подхватил ее на руки?
У меня в голове, в жилах начинает стучать кровь, и я еле слышно говорю: