Во дворе по ту сторону забора, фантастически-смешной в темноте, катил поп по неровной земле пустую бочку.
И кусты вокруг ловили горячие шепотки и были молчаливыми свидетелями кое-каких делишек.
Старый Гирш спал себе спокойно, а я, не в силах совладать со своими чувствами, снова поддался приливу злости на Досю… Пришлось пойти в читальню и продемонстрировать кое-что из моих театральных познаний…
Славные вечера!
Эта осень дышит весною.
Подмигивали земле звезды, и земля молчала — что-то словно сместилось в природе: молодость обернулась детством, а старость — молодостью.
Приземистые сосны, огненно-красные осины и желтые березы, и под ними шумят кусты.
Шумят… Шумят!..
И можжевельником пахнет над полем.
Густо поднялись зеленя, и все так же улыбаются им погожие дни.
Пролетели уже гуси и журавли, черные дикие птахи склевывают сочную рябину, и прощально догорают дни над свежею пашней и над болотной сухой осокой…
Мы докапываем последнюю бульбу.
С пахнущих осенней сыростью загонов мне видно, как за шиповниковыми межами управляется со своею бульбой дядька Язэп — что-то там громко командует, а бабы со смехом опорожняют тяжелые корзины, ссыпают бульбу на телегу. У меня не подмазаны колеса, и они вдруг издают такой скрип, что дядька Язэп, услышав, оборачивается.
— Обожди! — кричит он мне.
Я жду, наблюдая, как он грузно и широко ступает огромными сапожищами и дергает вожжи. Помогает стронуть воз, упершись плечом в оглоблю; одна из девчат выводит лошадь на дорогу, вторая размахивает кнутом, и дядька Язэп весело командует:
— По хвосту ему, по хвосту!..
Там вспыхивает хохот, а дядька Язэп выправляет воз на твердое…
И вот мы идем рядом, теснясь к грядушке телеги на узкой, в глубоких колеях дороге. Дядька Язэп обронил несколько слов об осени и журавлях, потом рассказал, как в оные лета отбился от своей стаи молодой аист, не знал, куда лететь, и зазимовал в одиночестве на скованных морозом лугах. И как потом окоченел на загуменье.
— Ты думаешь, он не тосковал, тот аист?
Задав этот вопрос, дядька Язэп умолк, а я подумал: «Что у него сейчас в мыслях и на душе?»
Лицо его вдруг сделалось каменно-спокойным, словно он перед этим долго размышлял, отчего и зачем так устроена жизнь, и наконец додумался: «Так это же мною самим все так установлено…»
Дома мы ссыпали бульбу — сначала ему, потом мне.
Откуда-то появилась Дося и, когда отец скрылся в сенях, сказала:
— Пошли, я помогу тебе.
Я посмотрел на свою заплатанную рубаху и ответил:
— Да нечего у меня там делать.
— Где ты сегодня вечером будешь? — спросила тогда она.
У меня снова, как и тот раз, застучала в голове кровь… Разве я ей не говорил?.. Но тогда она пропустила мои слова мимо ушей, а сейчас… Либо ей передался от меня этот стук крови, либо от того практиканта ее кровь перестала стучать. Если так, то какова же тут моя роль?
Это были абстрактные рассуждения, и пришли они немного погодя, а тогда я сказал:
— Вечером буду торчать возле твоей хаты.
— Какой ты славный и догадливый…
И она убежала в сени.
«Славно жить на свете, — думал я, снова едучи в поле. — Пускай все течет, куда хочет, пускай падает, рушится, рассыпается в прах, а мне бы хоть на время отринуть все это вместе со всякими там рассуждениями…»
Те же чувства испытывал я и вечером.
Черненькая, маленькая и горячая сидела Дося, касаясь плечом моего плеча. Мы молчали, и я ни о чем не думал… Дядька Язэп вышел на улицу, пыхнул цигаркой и хотел было сесть да завалинку, но увидал нас, узнал и спросил у меня:
— Батька твой дома?
— Дома.
— Зайду к нему, покурю.
И ушел. А я подумал:
«Старый Гирш спит где-то в своем соломенном шалаше — нудная работа, хуже некуда. Страшно это — иметь седую бороду и думать только о яблоках…»
Дядька Язэп бороду бреет, и яблоки его нимало не заботят. Курит, слоняясь по двору вечера напролет…
«Михал, братка мой дорогой, Михал!»
Светят звезды, золотые осины шумят, от земли веет размахом и вольной волюшкой. Где-то поют люди, далеко разносятся голоса…
«Братка Михал, родной мой!»
Мне хотелось плакать и говорить об этом всем — и далеким и близким. И я с безысходной тоской почувствовал, что Дося меня не поймет…