И мною снова овладевает то самое настроение, с каким я тогда покидал хутор.
1926
ОДНАЖДЫ ОСЕНЬЮ
Это было как-то осенью за городом: на земле паровозная гарь и щебень и наши лопаты скребут землю.
Мы привыкли к мягкой сутеми дней и резкому стуку своих лопат и с мыслями легкими, как бездумье, копошимся на дороге.
В вышине тает дым — недавно прошел поезд, и черные дикие птицы опять возвращаются сюда, успокаиваются и что-то клюют, расхаживая по песку. И эта тишина — как начало покоя, таящего в себе тревогу.
Об этом я думал, глядя, как постепенно пустеет дорога, — заканчивали работу и тянулись назад, на товарную станцию.
Я не спешил, я хотел остаться один, чтобы пойти не на станцию, а в город. Сел на влажный песок и выжидал, и видел, как вскоре скрылись за холмом последние из тех, кто здесь работал, — две девушки в белых косынках и в синей одежде. Мало-помалу меня охватывало сожаление, что не пошел вместе с ними. Поблизости уже никого не было.
Тогда я тоже, неторопливо пошел, чтобы немного погодя свернуть по аллее в город…
Кто-то догонял меня — я отчетливо услыхал широкие шаги и скрип песка и мелких камешков под ногами. Я пошел еще медленнее, чтобы дать человеку скорее обогнать меня. А он поравнялся со мною, сам сбавил шаг и спросил:
— В город?
— В город.
— Выходит, нам по пути.
Он был широк в плечах и невысок ростом, лет под пятьдесят. Шагал размашисто, с силой вонзая посох в песок. И старался держаться рядом со мной.
— Куда бы мне там обратиться за советом?
— А в чем дело?
— С женой хочу развестись.
Он какое-то время молчал и разглядывал меня, словно решая, все ли мне можно говорить. Потом продолжил:
— Тридцать лет живу с нею. С тех пор, как женили.
— И что ж сейчас расстаться приспичило?
— Надо бы и раньше. Однажды, помню, накатило на меня — вез снопы с поля, лет семь тому, и девушка шла по дороге: лицо от жары под косынкой спрятала, только глаза светятся. Я глянул на нее, и потом с полгода что-то гнело душу.
— Так это с тех пор все?
— Нет, и прежде было.
Я иду с ним шаг в шаг и вот уже размышляю о нем: это не просто так, это тип беспокойного человека, славного и немного загадочного в его вечном кипении.
— А что это за девушка, что встретилась вам на дороге? Ну, с лицом под косынкой…
— Да откуда же мне знать.
Я так и думал… И вот уже бури всколыхнули меня, и вольная воля, не знающая предела в провалах печали и радости вечного кипения своего, взяла меня в плен. Глубины, полные вечных бурь, заглянули мне в глаза.
— Я не пойду дальше. Я пойду вот этой дорогой, мне — туда.
— Куда?
— На работу. А в город — туда, прямо по аллее.
Он слегка словно бы удивился, помедлил, посмотрел на меня. Казалось, он жалеет, что завел весь этот разговор.
— То, что ты мне рассказал, — это хорошо, это интересно…
Он дотронулся пальцами до козырька и пошел дальше.
Я догнал рабочих… И вот мы едем в товарном вагоне в новые дали земли. И настроение у меня — отголоски грусти и веселый протест.
Скорей в просторы, в тревогу, в острую печаль, в жгучую радость людскую!
Едем лесами, едем полем.
Какие туманы стелются вокруг!
Осень. И как остро пахнет земля!
1926
НОЧЛЕГ В ДЕРЕВНЕ СИНЕГИ
В большом походе не до передышек. И мы спали мало — урывками, часа по два от силы.
В деревне Синеги застали мы следы проходивших тут до нас воинских частей: дети играли с кабелем, в крайнем дворе у хлева на раструшенной соломе россыпью валялись патроны; мы примерили их к своим винтовкам — не подошли, так и оставили валяться.
Восемь хат деревни Синеги шуршали на ветру взлохмаченными хребтами соломенных крыш.
Спать ложиться надо было без промедления.
В хате меня встретили тихая встревоженность и беспокойные взгляды напуганных войною людей: тут было четверо детишек и женщина — хозяйка и мать — красивая, величавого обличья крестьянка.
Мы стелем себе в холодных сенях на каких-то невысоких ящиках — я и наш взводный, товарищ Скобаков, веселый и рыжий малый, родом с каких-то там Олонецких озерных рыбных прибрежий. Мы поправляем солому, сбитую нашими, тоже военного звания, предшественниками, кладем под головы всю свою солдатскую амуницию, и тяжкая дрема тут же смеживает нам глаза.
Дверь в натопленную хату открыта. Там долго и приглушенно спорят дети из-за какой-то «подушки с красной прошвой», и наконец все затихает.