. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Привычный подниматься утром по тревоге, я внезапно вскидываю голову и силюсь разогнать каменный предутренний сон. Молодой день едва цедит сквозь маленькое солнечное оконце свой первый свет.
«Еще пять минут полежу и потом уж — будить Скобакова», — думаю, усилием одолевая дрему. Подкладываю руки под голову и зажимаю ими уши. В голове боль и мерные толчки.
Из хаты доносится тихий говор:
— Вставай, сынок.
Все молчит.
— Сынок, встань, прошу тебя.
— Ай, мама…
— Вставай, сынок, ну кто ж встане, ты же у нас большенький.
— Еще хоть немножко посплю.
— Поспишь днем, а сейчас — ну кого же мне будить…
Мальчонка заплакал. Протяжно заныл сонным голосом, ныл и, видно, спал. Потом вдруг умолк. Молчала и женщина.
Я встал и разбудил Скобакова.
Я вошел в хату.
Женщина рвала, стараясь выкроить два одинаковых полотнища, ветхую, изношенную до сплошных дыр сорочку.
— Добрый день, — сказал я.
— Здравствуйте, — ответила женщина.
— Спасибо за ночлег, мы уже уходим.
— Счастливого пути.
Что бы еще сказать? И я говорю:
— Пускай мальчик еще немного поспит, пускай растет.
Чувствую себя так, словно в чем-то виноват.
— Ну а что мне делать? — говорит она вдруг резко, с напором. — Что мне делать, как мне одной справляться? Хозяина нет, воюет хозяин. А сегодня мне нужно начать овес жать, достать где-то лошадь да хоть возик жита привезти — обобью как-нибудь, тем же вальком, а вечером на жерновках смелю, если подсохнет за день на печи, да на завтра опару поставлю — с хлебом будем…
— А лошади нет?
— Поляки позавчера в обоз погнали, с хлопцем заодно.
— С каким хлопцем?
— С сыном.
— Большой?
— Какое там… Был бы большой — я бы так не горевала… А тут мальца никак не разбудить, чтоб корову выгнал попасти. И на завтрак дать ему нечего. Накопала вчера утром картопель трохи, мелкая еще, дак под вечер солдат накормила — идут босые, голодные, оборванные… Может, думаю, и мой там где-нибудь горемыка… — Она подошла к кровати. — Вставай, сынок, я тебе на портянки свою старую сорочку порвала, чтоб тебе было чем ногу мягким обернуть. Обуешь Миколкины лапотки, они тебе по́велики, и свободно ноге будет… Вставай, сынок. — Она склонилась над сыном. — Скоро должно прорвать.
— Что прорвать?
— Нарыв. Еще на той неделе ногу пробил, наскочил на какой-то рожон — нарывает.
И я склонился над кроватью. Мальчонка спал. На левой ноге, между пальцами, вздулась и уже побелела опухоль, вокруг нее была несмытая грязь.
Я вышел в сени. В своих мешках ничего не нашел, кроме двух таранек. Достал их и положил в хате на скамью — весь мой солдатский харч.
Потом мы с товарищем Скобаковым навсегда оставили эту хату.
Минут через пятнадцать мы оставили и эту деревню — Синеги.
Стоя в строю в ожидании команды «Шагом марш», я увидел мальчонку: нахрамывая, ступая на пятку, он гнал корову. Возле хаты стояла его мать — великая, как мне подумалось, женщина.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И вот мы идем.
Идти будем долго — в большом походе не до передышек.
1927
СЕНТЯБРЬСКИЕ НОЧИ
У колодца из деревянной бадьи, позеленевшей и осклизлой, капала на запыленную буйную крапиву, на песок вода. За забором доспевали яблоки и рябина, под забором разрослись мята и цветы, которые у нас зовут бабье лето. Возле ворот кудахтали куры, разгребая клеверную мякину, и одна — важная и недовольная — упорно квохтала, пластаясь на песке жарким зобом. Мокрый щенок терся вблизи сеней и неохотно вылизывал шерсть вокруг хвоста. Гусак поднял голову и глубокомысленно что-то прокричал. Щенок немного оживился и заурчал, вильнув жидким хвостиком.
Поставив подле давно не мытого корыта дежу со свиным пойлом и почесав ухо о голую руку повыше локтя, Агата зло крикнула:
— Виляй, виляй, падаль облезлая! Опять где-то влез в помои, чтоб тебе уж в вир головой! Снова все позагадишь в сенцах. Вон, чтоб ты подох!
Щенок вытянулся на песке длинным своим телом и тихонько завыл. Квохтуха заквохтала громче. С хмурым попреком Агата запустила в нее попавшимся под руку голиком.
— Квохчешь? А где ж ты весною была, поскудь кашлатая!
Два боровка, тряся ушами, весело хватали из корыта пойло. Воробей слетел с вишни на забор, потом камнем упал на землю возле самого корыта, норовя поживиться. Его никто не заметил.