Погладил по голове, пошел в хату одеваться, благостный и спокойный. Агата подхватила Стасюка на руки, понесла в сад, целуя его светлые волосы. Стасюк дрыгал ногами, вырывался, весело хохотал.
— Ах ты, неслух. Аистенок ты долговязый. Ну и смешной же ты, Стасюк, ну и забавный…
Обцеловала всего дальше некуда. Посадила на траву, гладя по голове.
— Тетя Агата, еще!
— Что — еще?
— На ручки.
— Ишь ты, баловень. Тяжелый ты.
— А-ай!
Снова целовала и тискала Стасюка, пока ему самому не надоело. Тогда только отпустила. Пересадила через низкий заборчик и смотрела, как он бежал на другую сторону улицы, поднимая пыль босыми пятками. Долго смотрела. Потом пошла по саду, тоскуя по неизведанной радости материнства. Казалось, будь у нее ребенок, — все мысли были бы о нем, нашлось бы оправдание всем тревогам и бурям, всем ее безотчетным порывам. Желания стали бы определенными и долговечными.
И опять возникла потребность ласкать и нежить Стасюка.
— Стасюк, сюда беги.
— Не-а…
— Беги, сынок… Скорей!
Вышла на улицу, взяла на руки. Там же, в саду, гладила его по головке, покрывала поцелуями. Немного озадаченный, Стасюк закрыл глаза, перестал смеяться. Молчала и она, прижимая к себе малыша. Потом повела в чулан, кормила повидлом и все думала, чем бы еще его порадовать.
Фелька, глядя из сеней в чулан, был счастлив, что сестра так ласкова с его сынишкой.
— Зачем ты его так балуешь?
— А кто ж его, сироту, побалует?
Фелька долго о чем-то думал, стоя у перелаза в сад. Потом вошел в хату, отправил Стасюка играть и несмело повел разговор. Смуглое лицо его было озабоченным, как никогда прежде, голос — тихим, сдавленным. Смотрел не пеструю, вытканную Агатой постилку на полу возле стола. В глаза Агате так ни разу и не глянул.
— …Что ж, Стасюк, верно ты говоришь, сирота… Мертвого из могилы не подымешь… Как я ее ни любил, а тут уж никто не поможет… Как гляну на Стасюка, так и стоит она у меня в глазах, до сих пор забыть не могу… Остался малый, горе мое, сиротой… — Постепенно он добирался до главного. — Ты же знаешь, догадываешься… Олимпа за меня выйти согласна.
В тот момент Агата даже обиделась за Фельку:
— А почему же ей за тебя не пойти? Ты говоришь так, будто она делает одолжение, что идет за тебя.
— Да нет, нет.
— Что ж ты… Пускай другого поищет, получше. Да какой ты вдовец! Ты сам себя не знаешь…
Обрадованный Фелька разговорился, причем был очень обходителен с сестрой, сказал, что с Олимпой они непременно поладят, ибо та необыкновенно ласкова и добра, что вся семья их на хорошем счету и Олимпа не может быть иной…
Фелька говорил долго и возбужденно, а она стояла у окна напротив печи за неплотной перегородкой из побеленных досок и думала, что брат чего-то недоговаривает или не может высказаться до конца. Может, и в самом деле это будет лучше и для нее и для него — если она выйдет замуж за Зыгмуся Чухревича. И у нее будет ребеночек, и ее будет любить и жалеть… Зыгмусь Чухревич.
На миг что-то кольнуло в сердце. Потом вспомнила, что ведь многие к ней сватались, многие вздыхали по ней, но никто ей не нравился, а без любви замуж выходить не хотела. Так и прошла ее первая девичья молодость. И вторая на закате… Теперь она тоже всем нравится, но все хлопцы намного моложе ее, а те, что были ее лет, давно переженились.
Она силилась превозмочь все свои выросшие вдруг тревоги и унять беспокойство.
Внезапная мысль снова ударила в сердце: «Ребеночка можно иметь и не выходя, за Зыгмуся Чухревича. Я же сама себе тут, у брата, хозяйка. Половина всего тут — мое. Да и Фелька — славный брат, он такой добрый и внимательный…»
Но мысль эта истаяла под твердой поступью житейских установлений, и на смену протесту пришел покой души и сердца.
Фелька звал пройтись вместе по улице. Она прихорошилась перед зеркалом, и, оставив Стасюка играть с детишками в саду, они двинулись тихой и по-субботнему людной улицей. Зашли к Олимпе и потом сели посидеть возле ее хаты, под окнами. Втроем.
Ночью был ветер с дождем и много осыпалось недоспелых антоновок, виневок и бэр. А назавтра, в воскресенье, с самого утра небо прочистилось и солнце принялось подсушивать землю. Обитые ветром яблоки и груши ссыпаны были в сенях вдоль стен и благоухали на все сени и хату. В хате от этого, казалось, было еще шумнее и теснее. Фелька позвал Олимпу с отцом и матерью и Зыгмуся с братом и его женой. Внешне это походило на помолвку двух пар. Хозяйничала за столом Агата; радостная Олимпа, смеясь и заглядывая Фельке в глаза, расставила тарелки и еще кое в чем помогла Агате. Агата села за стол последней. Олимпа сидела рядом с Федькой, Агата — с Зыгмусем. Пили вишневку, и Зыгмусь степенно рассказывал, что нынче у него много вишен, а между тем никто не догадался поставить настойку.