— Опять получил работу? — спросил сын.
— Получил, — ответил отец.
— Я хочу тебе сказать… — начал хлопец.
— Погоди, — перебил его отец, — сейчас будет перерыв на обед, тогда и скажешь. А то разговаривать, когда при деле, неловко. Старшой будет морщиться.
Хлопец послушно отошел в сторонку и с полчаса просидел на откосе. Отец заметил, что за эти полчаса сын выкурил четыре цигарки.
— Вот что, — заговорил хлопец, когда отец сел с ним рядом и разложил свои припасы, — я хочу тебе сказать, что завтра насовсем уезжаю отсюда.
— Куда?! — встревожился человек. — Есть хочешь? Вот хлеб, ешь.
— Нет, я обедал! — ответил сын. — Я давно уже работаю по саперному делу. При каждой воинской части есть двое-трое таких, как я. А теперь рота выступает, вот и я с нею.
— А может, она выступает на фронт? — еще больше встревожился человек.
— Это военная тайна. Даже сами солдаты не знают до последнего… Я уже не буду таким оборванцем, как сейчас. Один солдат шьет мне из старой шинели шинельку на мой рост. Будут и гимнастерка, и сапоги, а фуражка уже есть.
Отец смотрел на голову сына, но только сейчас увидел новую солдатскую фуражку, аккурат ему по размеру, с круглой кокардой.
— И погоны тоже будут, — похвастал сын.
— Как же ты уедешь от меня? Подумай, солдат ведь гоняют с места на место, ты можешь меня совсем потерять. И мы никогда не найдем друг друга.
— Найдем. Я тебе буду писать, а ты мне отвечать будешь. Зато я там всегда сыт. Солдатской каши и борща ем сколько захочу.
— Это-то хорошо, мой сынок, это хорошо, что добрые люди тебя кормят. Да боязно мне тебя отпускать.
— Что я буду тут при тебе делать? А так хоть среди людей пооботрусь.
— Один ты у меня остался, из всей нашей семьи один. — Глаза у человека покраснели от слез. — Мать мы свою похоронили у дороги, когда ехали сюда от войны, в беженство. Еще через сто верст похоронили в один день твоих меньших братика и сестру. — Человек уже плакал по-настоящему. — А через три дня после этого уже и ехать не на чем стало — пала лошадь, и все пришлось бросить посреди дороги: кто ж в такое лихое время купил бы что-нибудь из того, что у нас было на возу. Война догоняла нас. Надо было спасаться.
— Отпусти меня.
— Сейчас мы как живем? Сейчас мы живем лишь бы день прожить, избыть как-нибудь. И надо, чтобы хоть что-то осталось у нас на тот день, когда война кончится, все встанет на свои места, можно будет воротиться домой и зажить там по-людски. Я тебе, сы́нку, скажу, ты был у меня еще совсем мал и мало что можешь помнить. Мы весь свой век с матерью твоей и с вами малыми (опять слезы) не жили, а гнили. Мы жили на таком жалком клочке земли, что на нем разве только огород можно было разбить, а не жито сеять. Жили без хлеба, без одежки, как нищие какие-нибудь.
— Так же, как теперь.
— А можно сказать, что не многим и лучше… Потом меня забрали на войну. Несчастье на весь наш люд свалилось: одним воевать, другим бросать все нажитое и бежать от войны в белый свет. Мне посчастливилось было на фронте. Я вытащил из окопа раненого полковника и отнес его к санитарам. Если б не я, ему там и концы одному. Полковник был, оказалось, из богатых панов, у него и земля, и фабрики. Вот он меня и отблагодарил: пять десятин выделил из своего имения. Вот и бумага на эту землю. — Человек достал из-за пазухи бумагу, взглянул на нее и поспешно спрятал назад. — Вот я теперь и откладываю каждую копейку, каждый грош. Я лучше голодный посижу, а копейки не потрачу. Если нет работы, я с протянутой рукой постою, только бы мне каждый день что-нибудь, хоть самую малость добавил к тому, что у меня в поясе штанов зашито. Потому что придет время, после войны уж, когда спокойно можно будет воротиться домой. Там пять десятин земли, своей, собственной — бумага за пазухой, — ждут. Там заново хозяйством обзаводиться. А для начала дела гро́ши нужны.