Наступила полночь. Амиля уже старалась забыть обо всем, что было недавно, и никак не могла. Она уже была в хате одна. Когда она выплакалась, Бушмар сказал:
— У меня голова болит сильно, пойду лягу на соломе, в амбаре, там привольней.
— Иди, — обняла она его.
Забыла потушить лампу и легла. Уснуть не могла. Вспомнила вечерний разговор с Бушмаром и снова затряслась от слез.
Бушмар медленно сошел с крыльца в черную ночь. Чутко дремала земля, великая тишина сторожила Бушмарову усадьбу. В молчании ночевал лес, так же молчали под туманами и луга.
Бушмар добрел до самых ворот, где сильно пахла полоска клевера, где лесная сырая прохлада, ощущалась сильней. Бушмар там не стоял долго. Он словно искал что-то — с беспокойством каким-то пошел назад и снова вернулся. Затем подался к старому амбару, протиснулся в приоткрытые двери, лег на солому. Так он лежал долго с широко открытыми глазами, глядел в темень. Что-то тупо ныло под сердцем. Было это внове. Лишь однажды засосало вот так же в груди, когда отправлялся в солдаты и оставлял за собою приусадебный лес. Он попытался принудить себя откашляться, сомкнул веки… Наконец то ли дремота, то ли тупое бездумье овладели им.
Бушмар вздрогнул и приподнялся. Теперь уже он собирал мысли свои, начинал думать. Далеко было тут до ясных рассуждений, но мысли быстро развеяли ужас недавней дремы.
Низко нависла темень, казалось, он видит ее над собою — твердую, каменную, нерушимую. В ней помещался весь мир, все там двигалось и давило его. Он поднялся на ноги. В мыслях явился Винценты со своими пророчествами. Теперь уже тревога и обида отстраняли от человека все остальное. Страх проходил, тревога все увеличивалась. Он снова лег, натужно покашлял и громко вздохнул.
— Лявон, — услышал он зов со двора.
И ему самому могло бы показаться это удивительным, если б только он мог осмыслить это: всем существом своим обрадовался он этому голосу. И в ту же минуту, как в зной воды, возжаждал он этого слова, возжаждал, чтобы хоть раз еще она вот так же его повторила.
— Ты во дворе? — откликнулся он.
Амиля пришла на его голос.
— Мне страшно одной… Ты меня оставил там одну… Ты меня возненавидел, я тебе не нужна больше, я знаю, я знаю… Правда, Лявон? Скажи, это правда? Скажи… скажи…
— Иди сюда, — позвал он.
— Скажи, кто я тебе?
— Сядь.
Он услышал, что она плачет, что она не осмеливается уже сесть поближе к нему. Он жаждал ее недавнего, прежнего слова, в котором не было ни упрека, ни слез, а только покорность готовой ради него на все женщины. Они молчали долго.
— Лявон…
Теперь он протянул руку, привлек ее к себе.
— Скажи…
Как в беспамятстве, он прижал к себе ее голову. Она плакала уже тихими, бездумными слезами, вымаливала у него ответ:
— Скажи, ну скажи, Лявонка, кто я тебе? Ты меня возненавидел… За что? Почему ты…
— Молчи, — зашептал он, — ты молчи.
— Почему ты не отвечаешь? Ты меня так ударил, так обидел… За что ты со мной так?..
— Молчи, — уже не попросил, а взмолился он.
Она умолкла, молчал и он. Посадил ее себе на колени и прижал ее лицо к своему. Она перестала плакать, льнула к нему, висла руками на его шее. И долго длилось молодое буйство плоти, радостное и мучительное.
Уже просветлело над лесом, уже даже и порозовело небо, а никто не появлялся на Бушмаровом дворе. И вот наконец из темной норы вышла Амиля. Она была новая какая-то, не похожая на себя прежнюю. Что-то было в глазах окончательное, до конца решенное. Может, это было твердое — навсегда — представление о том, что такое она и что такое Бушмар и что они значат друг для друга.
Она долго сидела на крыльце, глядя в землю перед собою. Эта ночь измучила ее. Она все смотрела на свой росистый след на траве.
Бушмар вышел вскоре. Он направился прямо к колодцу. Вытащил ведро воды, нагнулся и стал лить прозрачный холод себе на голову.
Уже поблекла заря на востоке. Вершины леса пылали солнечными огнями, и лес слушал умиротворенную музыку чуткого утра. Солнце было за пригорком, но невысоко еще, чтобы пропасть росе. Росистый след повсюду ложился из-под Амилиных ног, к лесу, а в лесу стежка, присыпанная прошлогодними хвойными иглами, молчала под ногами. Тут было тихо и уютно. Из-под деревьев струился запах вечно молодого можжевельника, пахло хвоей и лесной землей. Вечностью дышало все. Даже громкие звуки были как тишина.
Амиля вышла на опушку. Солнечное поле жило заботами весеннего дня. Оно звучало птичьими голосами, зеленело овсом и ячменем. В стороне от пригорка виднелись знакомые крыши.