В начале весны он выписал к себе из Германии жену. Жена, Эльза, была намного моложе его, она была даже совсем молода, и он не до конца верил ей. Он даже побаивался ее женских капризов. И он позаботился о том, чтобы к ее приезду обзавестись всем, что вызвало бы ее восхищение и благосклонность к нему. У него было уже шесть туго набитых чемоданов, счет которым он вел с самого начала войны. Эльза действительно вся дрожала от восторга. Она в единый миг стала такой богатой, какой сроду не была. Она отлично чувствовала себя в этой экзотической стране, где всего так много и все так легко дается в руки, что даже ее Эмиль заполучил чин коменданта и неограниченную власть над людьми, а она сама — целых шесть чемоданов. И она стала перенимать у мужа его манеру рисоваться перед людьми и поучать всех либо этой самой рисовкой, либо властным окриком. Она чувствовала себя так, будто здешним людям ни за что бы не обойтись без нее. И больше всего она восхищалась местными вышивками на платьях из белого полотна.
На исходе весны Кондрат Пилипчик объявился в родном краю. Рассказывали, он был уже так стар, что немногим и верилось, что всего год тому назад он еще в полную силу плотничал. Сгорбленный, молчаливый, он вечно ходил с опущенными в землю глазами, Кашель душил его, не давая передышки, хотя он уже совсем не курил. Казалось, он онемел от известной лишь ему боли, непрестанно тлевшей в нем. Он пришел сюда своим ходом, с можжевеловым посохом в руке и сперва долго стоял над заросшими лебедой и конским щавелем руинами своего дома. Так же, как и когда-то, пробивалось сквозь кучу мелких камушков некое упрямое растение, но отчего-то трудно было человеку смотреть на него. Как и спокон веку, перекрикивались на опушке леса мелкие птахи, но голоса их звучали чуждо и ненужно. Потом Кондрат Пилипчик обошел всех соседей и у каждого спрашивал, осторожно и даже с какой-то робостью:
— Про Аксеню ниоткуда нет вестей?
Знакомых уже оставалось мало. Все малые дети за год, казалось, сильно выросли, и их было не узнать. В каждой уцелевшей хате жило по нескольку семей. Около речки горбились землянки. Мужчин почти не было видно. Кондрат Пилипчик прослонялся по пожарищам четыре дня, весь ушедший в себя и словно одеревеневший. Он видел, что никто тут никому ни на что не жаловался и все молча чего-то ждали. И трудно было сказать, что намерен делать он сам и живы ли еще в нем какие-нибудь человеческие стремления.
На пятый день пришел полицейский и повел его к Эмилю Кубке. Кондрат Пилипчик узнал этого полицейского — Сымон Шалутька, из недалекой деревни.
— Зачем ты меня ведешь? — спросил у него Кондрат Пилипчик. — Разве ты меня не знаешь?
— Для коменданта ты человек новый, — ответил Шалутька. — Шагай!
Нельзя сказать, чтобы Кондрат Пилипчик испытывал в эти минуты какую-нибудь тревогу: все его чувства давно притупились и словно застыли. Почти спокойно он подошел к комендантскому дому. Вернее сказать, это была школа, и крыльцо, на которое они взошли, было сделано его, Пилипчика, руками. Шалутька провел его сквозь весь дом коридором во двор по другую сторону здания. Эмиль Кубке, без мундира, в помочах, сидел за столиком в густой тени развесистой груши. Эльза, молодая, медлительная в движениях, вышла из дому вслед за Кондратом Пилипчиком и уставилась на него немигающими глазами. Должно быть, этот старый человек представился ей таким же непостижимым уму дивом, как и вся эта чужая и непонятная ей земля. Еще больше заинтересовал ее старик, когда вдруг остановил на ней глаза и глаза эти неожиданно загорелись, ожили. И весь он во мгновение ока переменился. Куда девались его пришибленность, мрачность. Казалось, лицо его дрогнуло всеми своими чертами и движение это так и осталось жить на нем, Кондрат Пилипчик не видел перед собою ничего, кроме этой белокурой немки. Эльза была в вышитом платье из тонкого полотна.