Кончалась третья неделя войны, когда в заречном местечке обосновался немецкий комендант, но еще и до этого из Голосков было слышно, как на шоссе грохочут и ревут, двигаясь на восток, машины. В местечке стали вылавливать немобилизованных мужчин. Такие, действительно, были и скрывались кто где мог. В их числе и Марылин кузнец. Ему невмоготу было бросить дом с семьей, а остаться и того хуже: на въезде в местечко уже четыре дня висел на дереве неизвестный, которого гитлеровцы схватили на шоссе и в тот же день повесили. Кузнец скрывался в лесу, и Марыля носила ему поесть. Когда в местечке началась облава, Марыле удалось с мальчиком на руках вырваться в луга, Прибрежными кустами, пригибаясь, она дошла до леса и там на исходе дня распрощалась с мужем. Ему ничего не оставалось, как уходить на восток. Поцеловав Марылю и сына, он с первыми сумерками двинулся в дальний путь. Где и как он догонит фронт и выйдет к своим — это его беспокоило меньше, нежели то, что лицо у Марыли сделалось острым и сухим. Он быстро шел всю ночь и ни на минуту не мог выбросить из головы мучительных мыслей о яблоньках возле дома, которые нынешней весной первый раз зацвели.
Когда она подходила огородами к своему дому, мальчик стал что-то ей говорить.
— Молчи, сынок, — сказала она, — а то немец услышит.
Мальчик испуганно притих, но это его не спасло: немец сидел в сенях, замок на которых был сорван вместе с пробоем. Он дожидался здесь специально, даже в дом не пустил, так из сеней и погнал вместе с мальчиком в управу. Три дня там ее допрашивали: где муж? Выкрутили палец на левой руке, все лицо было в кровавых подтеках, но, кроме того, что кузнец в армии, она ничего не сказала. Ночью на четвертые сутки комендант приставил пистолет к уху мальчика и этак спокойно, словно отрезал изящными ножничками кончик сигары, нажал курок. Марыля сперва зашлась в крике, потом онемела. Ее вытолкали во двор и, нахлестывая ремнями, погнали прочь от комендантского дома, и она уже не видела, как солдат вышвырнул ее мертвого сына через окно на улицу и как тот лежал в узком проходе между стеной и забором. Больше недели она, как безумная, бродила по лесу, по полям, надречным сенокосам, а потом пришла к отцу дожидаться того, к чему человек приближается с каждым прожитым днем.
Время — наилучший лекарь. Оно способно приглушить любую боль. Вслед за летом пришла осень, потом зима. Марыля все жила у отца, и однажды в середине февраля под вечер она сказала:
— Что-то сегодня дольше, обычного солнце держится на верхушке дуба.
— Потому как день прибыл и весна близко, — ответил Парфен Котлубович, уже пожилой мужчина с сединой над ушами и лысиной на темени. Он даже вышел во двор и, пока не смерклось, смотрел оттуда через улицу на дуб и все приговаривал про себя, словно напевал:
— Вот и зима прошла, и день стал длиннее, и перезимовали, и весны дождались…
А что за ночи принесла с собою близившаяся весна! Лес трещал и гудел от плотного ветра. Снег стал оседать, и, когда занимался день, розовые отблески лежали на талой воде. Шоссе за Голосками сделалось черным. Вороны расхаживали по голой, набрякшей водою земле, и ясными вечерами солнце все дольше и дольше задерживалось на верхушке дуба. А между тем в заречном местечке объявился новый человек — высокий, средних лет и как бы сгорбленный. По этой фигуре и по походке его узнавали пожилые люди из местных. Узнал и Парфен Котлубович. Однажды, стоя у окна и глядя на улицу, он сказал Марыле: