— А почему там рушник на плетне постиранный сохнет? И белый петух больше не спит на жердке перед оконцем сеней? И красной тряпкой дыра в окне заткнута? И лом валяется у калитки? Кто-то из лесу таскал дрова в хату.
— Так проследи, кто там поселился. Что за человек? Откуда заявился и что ему тут нужно? А если это хозяин хаты, то где он до сих пор был, почему хата пустовала?
Так сказал ему командир, и он готов был в тот же миг бежать на поиски того, кто так смело объявился в здешних местах. Но именно в этот миг и мелькнула у него нежданная мысль, она всколыхнула то глубокое и потаенное, что жило в его чувствах, и питало, и гнало на поверхность его безмерное счастье, — его надежду. Ему вдруг подумалось, что, может быть, сам отец его откуда-то пришел и прячется в той заброшенной хате. Впрочем, тут, пожалуй, и не подходит слово «прячется». Если б прятался, не так легко было бы заметить, что кто-то там живет.
Уже давно солнце скатилось с полудня. К тому же был октябрь, и день таял быстро. Словом, до вечера оставалось совсем немного, когда Коля Сущевич вышел из лагеря. Небо было ясное, и дул ветер. Всюду по низким местам стояла вода. Стояла она и в колеях узких дорожек, пробитых колесами за долгие годы, и трава над нею была желтоватая, поблекшая и мокрая. К ней лип сморщенный палый лист. Порыв ветра стряхнул с придорожной дикой груши тучу почернелых листьев, и они, как снег в завируху, долго не могли осесть на землю. Коля стоял в замети листьев, и ему было хорошо. И поле, простершееся между двумя стенами леса, манило его в свежий ветер и в желтые краски поздней осени. Можно сказать, что у него была уже не надежда, а твердая уверенность: в той хате он застанет отца.
Приближаясь к долгожданной цели, человек не подгоняет себя, а обдуманно медлит, чтобы продлить наслаждение от того, что вот он, конец трудного пути. Это состояние испытал и Коля, когда уже в густых сумерках увидел перед собою ту покосившуюся хату.
Место здесь было глухое и затишное. В десяти километрах проходил большой шлях, на котором редко замирало движение машин и людей. Конные обозы и колонны машин продолжали идти, хотя здесь давно уже не было регулярных воинских частей и главным образом на полицаях с грехом пополам держалась немецкая власть. В этом же уголке, меж двух больших хвойных лесов, казалось, навсегда залегла вековечная тишина. Казалось, что самый тугой и напористый ветер не перебьет тут запахи грибов и лесной прели. Там, в десяти километрах отсюда, был до войны районный центр, а сейчас — немецкая волость и комендатура. Здесь же, казалось, все живет сменой дня и ночи. В дождливую осеннюю пору одинокий желтый листок целехонький день мог трепетать на свисающей ветке, и можно было подумать, что в нем, в этом листке, заключено все свершающееся здесь движение и что так будет и завтра, и всегда. Бунтующая от отчаянья душа могла обрести здесь покой, и вечность жила здесь в своем первородном обличье. Где-нибудь под лесной сухостоиной червивеет гриб, и никто не потревожит его медленного умирания, пока он не будет размыт дождями. Желудь падает с дуба, проваливается до самой земли сквозь гнилой пласт копившейся годами листвы, лежит осень, лежит зиму, прорастает, пробивается на свет и тянется дальше вверх, превращаясь в молодое дерево, которому жить века, Дубы стоят, как каменные горы. Исполинская сила и тончайшая красота слились тут в нераздельном и бескрайнем, как мир, единстве. По утрам этот уголок оглашается басовитым гудком какого-нибудь близлежащего завода или заводика, а потом уже весь день поют травы свою тихую песнь под ровным ветром.
Здесь же, где замедлил шаг Коля Сущевич, была и вовсе глухомань. Самым людным местом поблизости был тот районный центр в десяти километрах отсюда, на шоссе. Извилистая дорога, только двум подводам разминуться, шла полем, потом километра два тянулась вдоль леса под нависью берез и словно под охраной ровнехоньких, ствол к стволу, грабов. С другой стороны высилась широкая гряда бора, и ясным предвечерьем тихое солнце долго лежало на старых соснах. Эта неброская красота таяла медленно и незаметно, и казалось, будто и ночью что-то от нее остается на деревьях. Помню, в годы далекой молодости меня всегда подмывало провести ночь под теми соснами. Потом дорога ныряла в дебри и выходила к окруженному с трех сторон лесом полю. Точнее, это было что-то вроде широкой поляны. Шесть хат стояло там в живописном беспорядке, не образуя улицы, а как бог на душу положил. Одна хата стояла задом к окнам второй, вторая — боком к глухой стене третьей, и все на отдалении друг от друга. Строились тут без оглядки на то, хватит ли места. Хаты были не одинаковые: были большие, с цветниками под окнами и с расписными окнами и дверьми. Были новые, еще с желтизной свежего дерева и с потеками смолы на толстых сосновых бревнах. Были и маленькие халупки, тесные и ветхие. Эти давно осели и доживали век в окружении всяких пристроечек и деревьев. Дорога петляла между ними и снова ныряла в лес. Лишь с одной стороны этот малютка-поселочек не был отгорожен от широкого мира лесом. Там было поле, слегка всхолмленное, сухое, со старой присадистой рябиной, у которой была оторвана вместе с полосой коры толстая ветка. То ли молния постаралась, то ли чья-то недобрая рука. Рябина стояла на пригорке, и от нее к поселку полем вилась тропка.