Через станцию, где работал Антон Крамаревич, прошли последние поезда, и немцы были уже совсем близко. Все рвалось и взлетало на воздух от частых бомбежек. Один раз немецкие танки подошли было к самой станции, но потом куда-то исчезли. Антон Крамаревич вместе со всеми, с кем он тут жил и работал, был в истребительном отряде — задерживали подозрительных, рыли противотанковые рвы, возводили насыпи, ставили надолбы. Пришлось даже как-то отбивать немецкие танки огнем и гранатами. Работы отряду хватало. Но еще было не ясно: отступят они или останутся здесь, когда придут немцы. Близился решающий момент, а на станции задерживались товарные вагоны, целый эшелон: в паровоз попала бомба и ранила машиниста. Надо было вывести эшелон. Начальник станции остановил выбор на Антоне Крамаревиче. Хорошо зная Крамаревича, он рассуждал так: если у него не хватит чувства долга довести дело до конца, то не хватит и смелости не довести его до конца…
Антон Крамаревич уже несколько часов стоял на паровозе рядом с раненым машинистом. Машинист был весь в бинтах — на груди, на плече, на животе — и сидел на высокой табуретке. Антон Крамаревич не отходил от него — давал ему попить, делал то, что велит машинист. Без огней и тихим ходом они отводили состав в тыл. Но паровоз был поврежден бомбой, и ехали они так медленно, а немецкие самолеты пролетали в поисках поживы так часто, что трудно было отделаться от сознания безысходности. Ехали, а вернее сказать, ползли всю ночь и все утро, а когда солнце стало подбираться к полудню, произошло то, что определило дальнейшие действия Крамаревича. Немец сверху заметил состав и стал кружить над ним. Машинист остановился. Надо полагать, немец боялся упустить состав и для верности, чтобы этого все-таки не случилось, взял да с одного захода и высыпал весь свой бомбовой груз. Это страшное угощение упало так близко от состава, что паровоз и четыре передних вагона, сойдя с рельс, завалились набок. Машиниста и Крамаревича выбросило из паровоза… Крамаревич пришел в себя лишь через несколько часов, и не сам по себе, а от артиллерийского огня: немцы обстреливали подбитый эшелон. Машиниста нигде не было видно. А снаряды рвались со всех сторон. Пыль с дымом разъедали глаза, не давали дышать, Крамаревич хотел приподняться и почувствовал, что ранен в грудь. Кровь уже взялась коркой и перестала идти. Светила луна. Крамаревич попытался встать и снова впал в забытье. Вполне возможно, что именно ледяной холод — от слабости, что ли, — привел его в сознание. Он весь трясся и не мог сообразить, сколько времени пролежал так. Заходило солнце, и земля была мокрая, — видимо, недавно прошел дождь. Нечеловеческим усилием Крамаревич все-таки заставил себя подняться на ноги и попытался помаленьку идти. Его водило в стороны, и в глазах стояли черные круги. Сам не зная куда, он шел и шел, раскинув руки, словно ощупывая воздух и держась за него. Со временем разошелся, стало полегче. Останавливался, чтобы присесть или полежать, и шел дальше. В одном месте, где чернели кусты и небольшие деревца, совсем близко от себя услыхал немецкую речь и от неожиданности чуть не задохнулся. На рассвете видел, как прошло полевой дорогой много немецких танков. Он лежал под кустом чернобыльника и не шевелился. И никогда так сильно, как в эти минуты, не томилась его душа по Алесе, Ганке, Толе и по ней, славной его женушке, такой родной и близкой. И по тому родному углу на лесной опушке, где сердце находило так много тихой радости, где всякий пустяк умилял больше, чем в ином месте что-нибудь значительное. Отлежавшись, пошел снова. Он уже был слаб и от раны, и от голода. Много сил отняли и дорожные передряги. Он знал одно: повсюду в этих незнакомых местах уже хозяйничают немцы. Еще спустя полсуток он доплелся до какой-то деревушки и упал на скошенную и привядшую траву у плетня с раздвинутыми переплетинами. Безусый, босой, в черной неподпоясанной рубахе человек заметил его. Разговорились. Человек отнесся к нему с сочувствием и уложил на прошлогодней соломе в сенном сарае. Дважды в день приносил ему хлеб и молоко. Опять пошли неделя за неделей. Только душа была не на месте, а так бы и все ладно. Хоть и медленно, по капле, как осенний рассвет, но силы возвращались, а вместе с этим оживали и надежды. Уже к осени Антон Крамаревич впервые вышел из сарая, охваченный раздумьем: не знал, что ему теперь делать. Хозяин его был человек тихий и немцев боялся. Он выспрашивал у людей, где что слыхать, а потом подолгу сидел с Крамаревичем, и они советовались и прикидывали, как быть дальше и надо ли Крамаревичу прямо сейчас подаваться в свой район, где оставались жена и дети. Ходили слухи, что в том далеком районе много немецких войск: там убили трех гитлеровских офицеров и теперь карательный отряд чинит суд да расправу. Так что лучше не суйся. Очень может быть, что Крамаревич слишком рано поднялся с соломы, не отлежался как следует. Во всяком случае, рана снова открылась, и он слег. Опять лежал на соломе в сарае, под кожухом и в сапогах, потому что осень была на исходе и начинались заморозки. Пошел снег, прижали морозы. Наступила зима. А он все лежал. Милостивая судьба послала ему человека с душою и сердцем. Хозяин приводил к Крамаревичу доктора, и тот наказал беречься и прежде времени не вставать. Так и зима прошла. И лишь когда подсохла земля, Антон Крамаревич почувствовал, что по-настоящему пошел на поправку. На переломе весны к лету он твердо надумал двигать в свои края. Там будет видно, что да как. Таясь и стараясь держаться глухих тропок, он больше трех недель был в дороге. До знакомых мест добрался к тому времени, когда они уже опустели. Много людей увел с собою карательный отряд. Говорили, что иные из них очутились в концентрационном лагере, а иных угнали в Германию. Время от времени Антон Крамаревич натыкался на слушок, будто недалеко отсюда, по дороге в лагерь большая группа бежала из-под охраны. Им помогли партизаны, перебившие конвой. В самую жаркую пору Антон Крамаревич пришел в свой поселок. Новую хату он застал с забитыми дверями и окнами, о чем и писала ему когда-то жена. Что же до старой, то она была совсем заброшена: все нараспашку, все перевернуто и ни души живой. Крамаревич кинулся по соседям. Только в двух хатах нашел людей, остальные пустовали. Соседи в один голос говорили, что трое его детей и жена пропали бесследно. Их угоняли вместе с тысячной, если не больше того, толпой, а удалось им бежать или нет — никто не знал. Антон Крамаревич обошел всю округу, пробирался куда только можно и ничего не выяснил. От горя он был как пришибленный. Скитался в унынии до поздней осени. Где он только не побывал! Сотни километров исходил. Был и в той стороне, где якобы бежали из-под охраны люди. Услышит что-нибудь обнадеживающее — скорей туда. Но даже на след не напал. Наконец, уже смирившись с тщетностью своих поисков, стал с нетерпением искать следы партизан, чтобы остаться с ними. Но партизаны своих следов, известно, не выставляли напоказ. Где попадалась на дороге куча из разбитых автомашин и разорванных гранатами немцев, там, казалось, было еще тише, чем в других местах. На деревьях как ни в чем не бывало распевали птицы, и мирно шелестела под ветром трава. Создавалось впечатление, что здесь нет и не было человечьего духа. Одинокий, как соломина на дороге, Антон Крамаревич опять направился к своему углу. У него уже не было никаких определенных намерений. Лишь где-то в глубине души теплилась, как скрытое за тучами осеннее солнце, надежда, что постепенно да помаленьку, как прибывает день к весне, все повернется к лучшему. Для этого нужно время, и он каждый вечер радовался, что еще один день миновал. Так, не замечая времени в дороге, он дождался поздней осени. Уже был октябрь, и приходилось только удивляться, что так долго стоят теплые дни. Поле было пустынно, травы успели полечь и поблекнуть, но ему порою, когда впадал в задумчивость, казалось, что вот-вот над пригретой солнцем былинкой прогудит пчела. А в лесу и вовсе было тепло. Временами случалось услышать писк комара. Антон Крамаревич добрался до родного угла на исходе ночи. Было зябко и сыро. Накануне днем долго лил дождь. Крамаревич подходил к лесу. Он долго искал знакомую тропку, затерявшуюся в сумеречном подлеске, и с досадой морщился, когда под ногою трещал хворост. Он к