Коля Сущевич видел перед собою незнакомого человека в порыжевших сапогах, в ватной стеганке, с небольшими светлыми усами, с живыми и в то же время задумчивыми глазами. Незнакомец стоял без движения и, казалось, ел глазами своего маленького гостя. Во всяком случае, присматривался к нему внимательно и жадно. Коля Сущевич заложил пальцы рук за сыромятный ремешок поверх короткой одежины из серого сукна и, казалось, что-то обдумывал. Антон Крамаревич, продолжая с подозрением рассматривать его, спросил тоном человека, который не столько допрашивает другого, сколько сам ищет поддержки и понимания:
— Что скажешь? Откуда ты? Чего сюда забрел?
Коля сразу взял спокойный тон, в котором хитрость переплеталась с искренностью:
— Я ищу отца.
— А где ж он, твой отец, подевался?
— Откуда мне знать? Я его с первого дня войны не видел.
— Ты издалека?
— Из района.
— И кто же твой отец?
— Сущевич.
У Антона Крамаревича передернуло все лицо. Он с жаром, не то вопрошая, не то взывая к здравому смыслу своего маленького гостя, заговорил:
— И как же это получилось, что ты не знаешь, где твой, отец?! Он что, отказался от тебя? Знать, мол, не знаю и ведать не ведаю? (Ему было приятно выставлять Сущевича плохим отцом перед его сыном.) А может, он и рад, что такая заваруха на свете: отречься можно ото всех и от всего. Нашлись и такие.
Произнеся эти жесткие слова, Крамаревич вдруг умолк. Он увидел, что мальчишка весь как-то сжался, часто заморгал, а глаза его покраснели: вот-вот заплачет. Во всяком случае, так показалось Антону Крамаревичу. Он, как всякий незлой человек, испугался: ну, наделал беды. Он готов был проклинать себя за эту блажь — дернуло же его перед ребенком срывать свою злость на Сущевича!
— Ты не замерз? — виновато спросил он. — Давай-ка лезь на печь. Печь теплая.
— Мне не холодно, — сказал Коля упавшим голосом и вдруг с мольбой посмотрел на Крамаревича. — Вы что-нибудь плохое слышали про моего отца? Я замечаю: все что-то о нем знают. Мне ничего не говорят, а сами нет-нет да и вспомнят, что он где-то тут поблизости сказывался. Я не раз слышал, как они говорили.
— Кто это — они?
Коля молчал.
— А где твоя, коли так, мать?
— Маму гитлеровцы повесили… Не хотела сказать, где отец. Его немцы разыскивали. А она и не знала, где он.
— Знаешь что, давай-ка есть бульбу. Она хоть и холодная, зато полон чугун. — Крамаревич испытывал потребность сказать что-нибудь доброе и ласковое Коле Сущевичу.
— Я не хочу есть, — мотнул головой Коля.
— А ты, может, и раньше бывал здесь, на этом поселке?
— Часто бывал. Еще когда тут фашистских офицеров убили и потом карательный отряд искал тех, кто убил… Я тогда весь район обошел. Люди отсюда уходили, спасались, так я все смотрел: может, и отец мой среди них. Я в этом поселке тогда две ночи ночевал у одного человека.
— А кого тут немцы угоняли с собой? Из этой хаты трое детей и женщина пропали.
— Знаю. Ихнего отца не было дома. Думали, что это он убил офицеров и скрывается. Тут тогда много людей погубили, долго не разбирались, а сразу: или застрелят, или гонят куда-то далеко. Тех троих детей вместе с матерью поставили и из автоматов… А сами на грузовик и уехали.
— Ты это сам видел? — чуть слышно спросил Крамаревич.
— Нет, человек, у которого я ночевал, рассказывал. Он видел.
— А из какой хаты человек?
— Из той, что соломой крыта и где окна с синими ставнями.
Сердце у Крамаревича словно оборвалось и упало. Он уже знал: ему тот человек не сказал правды, чтобы не убить жуткой вестью. Ну вот, конец его поискам и надеждам. Крамаревич был не в себе, весь трясся от возбуждения. Коля спросил:
— А вы кто? Это ваша хата или вы просто так тут остановились?
— Это моя хата, — убитым голосом произнес сквозь зубы Крамаревич.