Сначала они радовались тому, что двор у них завален дровами, потом несколько дней мечтали об удачно посеянной ржи. На очереди была сухая сосна. Так и проходило их время.
Ночь, когда надо было ехать спиливать сосну, выбрала она. Он нарочно помалкивал. Он таки побаивался этого рискованного, им самим затеянного дела. Хоть бы не случилось чего, не попасть бы в ловушку! Как учащенно забилось его сердце, когда еще с вечера она сказала ему:
— Поднялся ветер, в лесу будет шуметь и трещать. Труднее будет услышать шум. Не поехать ли сегодня?
Ни слова не говоря друг другу, они, одетые, посидели впотьмах, послушали, как гудит на дворе ветер, посмотрели на тусклый серп луны и выехали в дорогу. В пуще гудело и трещало, будто над лесом проносилось что-то огромное и яростное. Он сразу же нашел нужное дерево. Еще тогда, днем, он определил, в какую сторону оно упадет, и ощупью приставил пилу. «Пусть себе звенит, — думал он, — только бы поскорее». Но она не выдержала, скинула с себя, полушубок, и он понял ее тревогу. Да и у него на душе было неспокойно. Скинул и он с себя свитку. Когда кожухом и свиткой он обмотал дерево выше пилы и перетянул своим ремешком, звон действительно стал глуше. Но как ни старались они быстрее водить пилой, прошло много времени, пока дерево легло.
— Начали — надо кончать, — сказала она, и в шуме ветра он едва расслышал ее голос. Пока распиливали сосну на куски, оба покрылись потом, и ветер пронизывал их.
— Садись скорее в телегу и накинь поверх кожуха мою свитку, — решительно приказал он. — Я тебя мигом отвезу домой, а то простудишься.
— Тут же недалеко, я добегу.
— Садись! — закричал он, и она покорно села в телегу.
Дома он велел ей ложиться спать, а сам снова погнал лошадь в лес. Разгрузив воз и поставив лошадь, он вошел в хату тихонько, чтобы не разбудить ее. Но она не спала, а, прижавшись к оконному стеклу, смотрела в ночную тьму. Волнуясь, она сказала, что ждала его и боялась, как бы не случилось какого лиха.
— Не стой, а ложись и чтобы ты мне до утра выспалась! А я заведу коня и припрячу бревна в пуне.
Из хаты он вышел только тогда, когда она легла и успокоилась. Он долго возился на дворе и на сеновале. Уже брезжил октябрьский рассвет, везде во всю мочь пели петухи. «Спит ли она, хлопотунья?» Он вошел в хату и прислушался. Она дышала с трудом, не так, как обычно. А у него болела спина, ныли ноги, тяжелела голова. Хотелось кашлять и неодолимо тянуло в постель. Он торопливо зажег лучину, подошел к Олечке и удивился. Ее лицо было красным и вздрагивало. Он склонился над ней. Она раскрыла глаза, безразличная ко всему. Это было ново и необычно. Он испугался.
— Олечка, что с тобой? У тебя что-то болит?
— Ничего, только в груди.
— А еще где?
— Больше нигде, только голова.
— А больше ничего не болит?
— Ничего, только в горле.
— А еще где болит?
— Больше нигде.
— Тогда знаешь что? Ты лежи себе, а я тебя сейчас напою чем-нибудь горячим и помчусь к тому самому фельдшеру. Тот немец уж какой больной был, а он его в два счета поднял. Ты не бойся, скоро встанешь.
— А я не боюсь. — Бледная улыбка скользнула по ее губам.
Кастусь старательно накрыл ее и засуетился. Первым делом он растопил печку и вскипятил молоко. Потом, надавав множество распоряжений — лежать и не вставать, греться и ждать его вместе с фельдшером, — посмотрел ей в лицо и пришел в ужас. Неужели она так сразу заснула?! Безразличная ко всему, она дышала тяжело, щеки ее пылали пятнами, глаза закрылись.
— Я буду лежать и ждать, — чуть слышно промолвила она, а он, затрепетав всем телом, бросился на двор, дрожащими руками кое-как перевязал в телеге веревки, положил сена, запряг свою лошадь, щелкнул кнутом и помчался. Теперь его лошадь не была уже той изможденной в дороге, молодой тощей клячей. Это был ладный бегун, и летел он стремглав, подбадриваемый щелканьем кнута. Кастусь вмиг подъехал к мостику над неглубокой речкой и вдруг увидел, что вода, после проливных дождей, все еще была высока и сорванный ею мостик лишь одним концом держался за противоположный берег, а ближайшая половина расплылась бревнами. Он повернул лошадь и поехал вдоль берега, выискивая брод. Луговая низина была мокрой. Колеса оставляли след в побуревшей, вялой траве. Лошадь вспотела, а он все гнал ее. «Боже мой, опоздаю!» Наконец он увидел перекат. Струящаяся вода мелкой зыбью плескала в песчаный берег. Он натянул вожжи и загнал лошадь в воду. Все больше подаваясь в речку, он уже встал, потом взобрался на сиденье, спасаясь от воды. А вода все поднималась. Вот она уже у него в голенищах, вот уже выше колен. Сердце бешено колотилось. Но как выбраться из речки? Тот берег слишком крутой. Боже, как же он повезет фельдшера через такую воду! Он начал поворачивать лошадь назад и еле выехал обратно на низкий берег. Вода стекала с него ручьем, а на лбу выступили капли пота. Дергая вожжами и размахивая кнутом, он долго гнал лошадь вдоль берега, приглядываясь, нет ли еще брода. И таки увидел: даже след чьей-то телеги вел в воду. В одно мгновение он перемахнул через речку и до самого местечка не дал лошади передохнуть. Он ведь и так сколько времени провозился в этой воде. Тогда ему было жарко, кровь ударяла в голову, а теперь он дрожал от холода. Казалось, его мокрая одежда деревенела на ветру. К дому фельдшера он примчался тогда, когда на небо наползали уже свинцовые тучи, сбиваясь в сплошную пелену.