Утром 6 марта 1953 года семилетний Саша (внук Манефы Александровны) возвращался домой вдоль железнодорожной насыпи по протоптанной в рыхлом и мокром снегу тропинке, неся в обыкновенной сетке жестяную банку с керосином. В то время большинство семей в посёлке, где он родился и жил с матерью, готовили пищу в основном на керосинках, далёких от совершенства, чадящих и воняющих устройствах. В некоторых домах имелись более современные, но громоздкие керогазы и лишь в совсем немногих семьях, как считал Саша у богатых жителей, — блестящие медные и слегка шумящие примусы, на которых пища готовилась значительно быстрее, чем на двух первых аппаратах.
Ещё в их семье за отсутствием электрического света имелась коптилка — примитивный комнатный светильник, представлявший собой обрезанную медную гильзу какого-то снаряда с торчащими через крышечку четырьмя тряпочными фитильками. Этот «прибор», со слов матери, ей подарили во время войны стоявшие на постое в их доме солдаты воинской части, направлявшейся из Грузии к Новороссийску.
Редкими свободными вечерами, сидя у коптилки, мать читала, а чаще рассказывала сыну когда-то слышанные ею и, как позже понял Саша, эмоционально-приукрашенные и оттого особенно захватывающие и запоминающиеся исторические повествования. Увлечённому мальчику их «лампадка» с потрескивающими в пламени фитильками казалась самим совершенством. Настольная керосиновая лампа со стеклянным плафоном-колбой, сияющая, как само солнце, появилась в их семье только через два года, когда мальчик учился уже во втором классе поселковой школы и всё чаще и чаще готовил уроки вечерами. Но потемневший от времени добрый светильничек ещё долгие годы стоял на верхней открытой полке их фанерного посудного шкафа.
Вот для этих-то двух жизненно-необходимых их семье бытовых устройств и нужен был керосин, покупка и доставка которого, наряду с другими обязанностями, была возложена на сына много работавшей и поздно приходившей домой матерью. Керосиновая лавка с продавцом-инвалидом на деревянной ноге находилась в центре посёлка у откоса насыпи полотна железной дороги. Дождавшись очереди и получив свои литры отливающей синевой горючей жидкости, мальчик поднял тяжёлую ношу.
Весна, ожидаемая каждый год матерью с ежедневными тоскливыми причитаниями, в этом году сильно запаздывала, как бы собираясь преподнести всему живому и сущему небывалый сюрприз. Накануне ночью выпал обильный, липкий и плотный, какой бывает только на Черноморском побережье Кавказа, снег. Из-за отсутствия мороза он сразу же начал таять, но лежал сплошным ватным покрывалом на всём — густых ежевичных кустах, облепляющих железнодорожную насыпь, деревьях, увитых виноградной лозой, крышах домов, на траве, на согнутых в поклоне и ломающихся под его тяжестью ветках вечнозелёных магнолий и лавра. Даже верхушки всегда восхищавших Сашу устремлённых ввысь и стройных, как кавказские юноши, кипарисов сейчас сгорбились, застыв в молчании, как седые старцы.
Мальчик, не встречая прохожих, почти подошёл к заснеженному саду, который примыкал к его дому со стороны железной дороги, и вдруг вздрогнул от резкого, сильного и надрывно-тревожного гудка паровоза остановившегося грузового состава. Его подхватили два других (на станции) и судостроительная верфь, извещавшая население посёлка о начале и окончании рабочего дня. Саша слушал оглушающую канонаду, не зная ещё, что всю свою жизнь будет вспоминать это событие, и не предполагая тогда, что эти рвущие детские нервы и душу звуки обозначили рубеж двух эпох в жизни его страны. И он окажется сознательным и даже активным участником этой второй — послегудковой — эпохи, агонию и крах которой увидит своими собственными глазами. Блажен, кто посетил сей мир…